В УСАДЬБЕ У СРЕДНЕ И МЕЛКОПОМЕСТНЫХ

Однако же нам нужно вернуться в дворянскую усадьбу. Мы попытались дать схему очень богатого обширного дома. А для того, чтобы его построить, нужны были тысячи душ. Уже средней руки помещики, владельцы 150 300 душ таких возможностей не имели. В своем месте было помешено описание планировки дома отца поэта Афанасия Фета, «по стесненным денежным обстоятельствам», не имевшего возможности как нанять нормального учителя сыну, так и построить достаточно просторный дом для семейства и ютившегося во флигеле. Отец уже не раз цитировавшегося здесь Галахова вернулся после службы из города в деревню к родителям. «Мы поселились в небольшом флигеле, состоявшем всего из двух комнат, разделенных темными сенями. Одну комнату заняли отец с матерью, а другую я с теткой девицей (родною сестрой матушки), няней и прочими домочадцами женского пола. По пословице «Люди в тесноте живут, но не в обиде», у меня даже не было кровати: я спал на полу, на мягком пуховике – перина то ж» (21, с. 22). П.И. Бартенев так описывает свой дом в уездном городе: «Дом в Липецке, построенный моим дедом... был довольно тесен, так что сестра Полина с мужем не имели особого помещения, и постели для них ежедневно готовили на полу в гостиной. Я спал на диванчике в маменькиной спальне очень близко от ее большой кровати с высокими пуховиками (в изголовье стояло судно и это не возбуждало ни малейшего ни в ком неудовольствия)». Между тем, Бартеневы не были бедны: «состояние наше было избыточное и без всяких долгов, напротив, с возможностью помогать соседям, а в городе бедным людям» (6, с. 50, 51). Наконец, вот подробное описание городского дома отнюдь не бедной помещицы, бабушки Я.П. Полонского. «Через деревянное крыльцо и небольшие, зимой холодные, а летом пыльные сени направо была дверь в переднюю... Из передней шла дверь в небольшую залу. В этой зале вся семья и мы по праздникам обедали и ужинали... Пол в этой зале был некрашеный; потолок обит холстом, выкрашенным в белую краску; посередине висела люстра из хрусталиков, а пыльная холстина местами отставала от потолка и казалась неплотно прибитым и выпятившимся книзу парусом. Стены были оклеены обоями, из под которых, по местам, живописно выглядывали узоры старых обоев... Во время обеда и ужина за моим дядей и за каждой из моих теток стояло навытяжку по лакею с тарелкой, а вдоль стены с окном на двор от самого угла стояли кадки с целой рошей померанцев, лимонов и лавров... Эти деревья, перенесенные когда то из старой, развалившейся оранжереи, мне потому памятны, что зимой по вечерам я за ними прятался, так что в зале, освешен ной только одною масляною стенною лампой, меня не было видно.

В гостиной на полу лежал тканый ковер с широкой каймой, на которой узор изображал каких то белых гусей с приподнятыми крыльями, вперемежку с желтыми лирами. Зеркальная рама в простенках между окошек, овальный стол перед диваном и самый диван – все было довольно массивно и из цельного красного дерева, одни только клавикорды не казались массивными. В одном углу стояли английские столовые часы с курантами; в другом углу была изразцовая печь с карнизом, на котором стояли два китайских, из белого фарфора, болванчика...

Из гостиной шли двери с маленькою прорезной дырочкой, в которую из спальни можно было подглядывать, кто приехал и кто вошел в гостиную.

Спальня бабушки была постоянно сумрачна, так как два низких окна, выходивших на улицу, постоянно были завешаны гардинами, зато мягко было ступать, пол был обит войлоком и грубым зеленым сукном. Прямо против двери висели портреты моего деда и моей бабушки... Тут было немало комодов и сундуков, прикрытых коврами; налево была кровать, помешавшаяся в нише с задней дверкою; с одной стороны этой ниши шел проход в девичью и темное пространство по другую сторону ниши, до самого потолка заваленное сундуками, сундучками, коробками, мешками и, если не ошибаюсь, запасными перинами. Тут же за дверкой прямо с постели можно было спускаться на пол. У прохода в девичью постоянно на полу или на низенькой скамеечке, с чулком в руке, сидела босая девчонка. В те времена такие девчонки у барынь играли роль электрического звонка, проведенного в кухню или людскую, их посылали звать кого нужно...

Из девичьей шла дверь в небольшие сени с лестницей на чердак, на заднее крыльцо, и холодное зимой, насквозь промороженное господское отделение. В тех же сенях была постоянно запертая дверь в пристройку, где была кладовая...

Из девичьей налево шел коридор, из которого шли три двери: в комнату, к моим теткам, в кабинет, к моему дяде, и в залу, не считая двери в небольшой чуланчик, куда Константиновна ставила горшки свои и где лежали поломанные вещи очень старого происхождения. Тетки спали в кроватях под белыми занавесками, Константиновна на полу; со стен глядели портреты моего прадеда, моей прабабки и родного дяди моего...

Но кабинет дяди Александра Яковлевича, часто по целым месяцам запертый в его отсутствие, был для меня самая знаменитейшая, самая поучительная комната. Когда я подрос и уже умел читать, я часто выпрашивал ключик от этого кабинета, там выбирал себе любую книгу и читал, забравшись с ногами на диван. Весь этот кабинет был и музей и библиотека. Слева от входа во всю стену стоял шкап в два этажа с откидной доской посередине. За стеклами было множество книг, а на нижней полке, на горке, лежали медали, древние монеты, минералы, раковины, печати, куски кораллов и проч. и проч.

По обеим сторонам этого шкапа с передвижными стеклами висели шведские ружья, персидский в зеленых ножнах кинжал, китайские ножи, старинные пистолеты, шпаги, чубуки, ягдташи и патронташи. Горка между двух окон, выходящих на двор, тоже была уставлена китайскими вещами и редкостями, а на комоде была целая гора переводных романов Ратклиф, Дюкредюминеля, Лафонтена, Мадам Жанлис, Вальтер Скотта и других. На перегородке, за которой спал мой дядя, висели планы столичных городов, рисунок первого появившегося на свете парохода и копии с разных старинных картин (небольшого размера) голландской школы, переведенные на стекло и сзади раскрашенные. Картина масляными красками была только одна над входной дверью, изображала она лисицу, которая тащит петуха; был ли это оригинал или искусная копия – не знаю» (66, с. 281 284). Родители же Полонского, не имевшие собственного дома, снимали, как это водилось, жилье. «Домик Гордеева, куда мы переехали, был невелик. Я помню только переднюю в виде коридорчика с дверью налево в девичью, направо – в детскую окнами на двор и затем в другую детскую окнами на улицу; прямо дверь в гостиную, из которой налево шла спальня моей матери, сообщающаяся с девичьей, – вот и все. Нас, детей, было уже четверо... Мы переехали на другую квартиру, с Введенской улицы на Дворянскую, в дом приходского дьячка Якова. По прежнему в доме было не более шести комнат: передняя, небольшая зала, гостиная, спальня моей матери, детская и девичья, или людская; по прежнему кухня помешалась во дворе в отдельном строении (я не помню в Рязани ни одной квартиры с кухней рядом с комнатами или в том же самом доме, где мы квартировали). Мать моя была беременна восьмым ребенком...» (66, с. 297, 320). Где и как они все помещались, предоставим судить читателю. У А. Фета «умножающееся семейство заставило отца повернуть этот флигель (бывшую малярную мастерскую – Л.Б.) в жилое помещение... и флигель при помощи дощатых перегородок вокруг центральной печки получил четыре комнаты, т.е. переднюю, приемную и две спальни, из которых в одной помещался отец, а другая предназначена была мне и учителю спальнею и в то же время классною» (98, с. 68).

Как видим, даже у средней руки дворянства, а иногда и зажиточного, количество апартаментов сокращалось и комнаты становились многофункциональными. Это была ведущая тенденция. Меньше дом, меньшее количество комнат, меньше по площади сами комнаты, беднее обстановка... Собственно говоря, бедность и запустение не являются непременными спутниками небольших помещичьих домов. Вот, например, описание интерьеров старого дома старосветского, но весьма небедного помещика (1 700 ревизских душ, 10 000 рублей ассигнациями дохода, причем имение свободно от долгов): «Зала, гостиная, спальня бабушки, две комнаты моей матушки и теток и кабинет были обиты грубыми обоями (заметьте, не оклеены по нынешнему, а обиты гвоздями, от чего и произошло слово обои). Обои эти на полтора аршина не доходили до полу; этот остаток, называвшийся панелью, был обтянут толстым холстом и выкрашен на клею мелом, потолки тоже, окна и двери были также выкрашены. В прочих комнатах не было и этого: по стенам гладко обтесанные бревна, с мхом в промежутках, а двери и окна просто деревянные. Мебель домашней работы была выкрашена тоже на клею, но белилами, выполирована хвощом и по краям раскрашена цветными полосками (очевидно, так называемый стиль Росси – Л.Б.). Подушки были на них, по старинному обычаю, пуховые, из клетчатого тика, а по праздникам на них надевали желтые ситцевые чехлы. Но два ломберные стола и маленький столик перед диваном были старинные, красного дерева. В гостиной, в одном углу, была изразцовая печь, очень фигурной и красивой формы, с уступами в несколько этажей и с колонками. В другом углу вделан был шкаф с лучшими фарфоровыми чашками, которые никогда не употреблялись, и с двумя фарфоровыми же китайцами, которые прельщали меня в детстве, но были для меня недостижимы, как вещи редкие и дорогие. В третьем углу, на мраморном угольнике, стояли столовые часы. В зале было двое стенных часов, оба предметы моего удивления: одни с курантами, то есть с музыкой, а на циферблате других была впадина, в которой три мальчика поворачивались и били в два колокола часы. Зеркала в гостиной и зале были в потускневших, вызолоченных рамах. – В то время у богатых помещиков была везде мебель красного дерева; но дедушка не любил роскоши и никаких нововведений» (31, с. 47 48).

Таким образом, роскошь обстановки и многочисленность апартаментов должна была иметь причиной не только большие доходы. Требовались и иные факторы, например, стремление к комфорту. Понятие об этом было весьма туманным, комфорт подменялся роскошью, да и она была весьма относительна: очень долго требования к быту были весьма скромными, даже у богатейшего дворянства. Князь Щербатов, автор знаменитого сочинения «О повреждении нравов России», пускавший ядовитые стрелы против непомерного усиления роскоши, в то же время отмечает: «Однако при всем сем еще очень мало было сервизов серебряных, да и те большая часть жалованная государем. Степан Федорович Апраксин, человек пышный и роскошной, помнится мне, до конца жизни своей, на фаянсе едал, довольствуясь иметь чаши серебреная, и я слыхал от Ивана Лукьяновича Талызина, что он первый из собственных своих денег сделал себе сервиз серебренный» (106, с. 73). Дочь богатейших помещиков (5 000 душ), Янькова вспоминала: «Когда матушка была еще жива, стало быть, до 1783 года, приносили в чайную большую жаровню и медный чайник с горячею водой. Матушка заваривала сама чай. Ложечек чайных для всех не было; во всем доме и было только две чайные ложки: одну матушка носила при себе в своей готовальне, а другую подавала для батюшки» (8, с. 24 25); так что упоминание А.С. Пушкина о том, что Ларины подавали гостям для пробы варенья «с одною ложечкой на всех» не было иронией: просто так было принято жить в старинных семействах. Вспомним, что у гоголевского Собакевича, по видимому, далеко не бедного помещика, обстановка была как раз самой простой, вплоть до того, что на стенах висели дешевые гравюры, чуть ли не лубочные листы, разносившиеся офенями. Да и у Манилова комнаты тоже не блистали роскошью, хотя Чичиков как раз выбрал для своих визитов именно богатых помещиков. И значительно проще их жила Коробочка, владелица «без малого восьмидесяти» душ. «В то давнопрошедшее время, то есть в конце 40 х и в 50 х годах XIX столетия, – пишет Е.Н. Водовозова, – дворяне нашей местности, по крайней мере те из них, которых я знавала, не были избалованы комфортом: вели они совсем простой образ жизни, и их домашняя обстановка не отличалась ни роскошью, ни изяществом. В детстве мне не приходилось видеть даже, как жили богатейшие и знатнейшие люди того времени... Ничего подобного не было в поместьях, по крайней мере верст на двести кругом. Не говоря уже о мелкопоместных дворянах, которых было особенно много в нашем соседстве, но и помещики, владевшие 75 100 душами мужского пола, жили в небольших деревянных домах, лишенных каких бы то ни было элементарных удобств и необходимых приспособлений. Помещичий дом чаше всего разделялся простыми перегородками на несколько комнат, или, точнее сказать, клетушек, и в таких четырех пяти комнатурках, с прибавкою иногда флигеля в одну две комнаты, ютилась громаднейшая семья, в которой было не только шесть семь человек детей, но помещались нянюшки, кормилица, горничные, приживалки, гувернантка и разного рода родственницы... Приедешь бывало в гости, и как начнут выползать домочадцы, – просто диву даешься, как и где все они могут помещаться в крошечных комнатках маленького дома.

Совсем не то было у нас, в нашем имении Погорелом: сравнительно с соседями у нас был большой, высокий, светлый и уютный дом с двумя входами, с семью большими комнатами, с боковушками, коридором, с девичьей, людскою и с особым флигелем во дворе» (16, с. 122 123).

Несомненно, бедность помещика была тем непреодолимым фактором, который делал его жилище весьма непрезентабельным. Можно долго описывать жилища и усадьбы помещиков разного уровня зажиточности, спускаясь все ниже. Гораздо проще обратиться к самому нижнему слою – к мелкопоместным.

«На Руси было много мелкопоместных дворян, положение которых представляло весьма горькую участь; их быт мало отличался от крестьянского, жили они часто в избах, со своими же крепостными мужичками, и пахали, и сеяли, и убирали сами с полей свой хлебушко. Хорошо, если судьба сталкивала этих бедняков с соседними зажиточными помещиками; иной раз примут в них участие, рассуют детей по училищам или определят сына в полк на свой счет или дочери сошьют приданое» (82, с. 375 376). Что касается второй части заявления мемуаристки, мы позволим себе здесь усомниться, и, как видно будет ниже, с полным основанием. Но в остальном все верно. Видимо, немало было помещиков, которым приходилось участвовать в полевых работах наравне со своими крепостными. Либерал западник А.Д. Галахов, на страницах своих воспоминаний постоянно осуждавший крепостничество, писал в то же время: «Большая часть этих помещиков по своему образованию, а некоторые и по имущественному положению стояли так близко к крестьянскому миру, что напоминали пословицу «Свой своему поневоле друг». По какому расчету стал бы помещик Тюменев относиться враждебно к своим двум или трем «душам», когда он был их товарищем по работе? Каким образом помещик Барышников мог выказывать дворянскую требовательность от крестьян, когда он был их собеседником по питейному заведению?» (21, с. 35).

Нищета мелкопоместных для нашего современника, не знакомого с действительностью прошлого, удивительна. «Помню, как не раз на дворе усадьбы останавливались две или три рогожные кибитки, запряженные в одиночку, и Павел, буфетчик, подавая сложенные бумаги, заикаясь, докладывал матери: «Сударыня, смоленские дворяне приехали».

– Проси в столовую, – был ответ. И минут через десять действительно в дверь входило несколько мужчин, различных лет и роста, в большинстве случаев одетых в синие с медными пуговицами фраки и желтые нанковые штаны и жилетки; притом все, не исключая и дам, в лаптях.

– Потрудитесь сударыня, – говорил обыкновенно старший, – взглянуть на выданное нам предводителем свидетельство. Усадьба наша сожжена, крестьяне разбежались и тоже разорены. Не только взяться не за что, но и приходится просить подаяния.

Через час, в течение которого гости, рассевшись по стульям, иногда рассказывали о перенесенных бедствиях, появлялось все, чем наскоро можно было накормить до десяти и более голодных людей. А затем мать, принимая на себя ответственность в расточительности, посылала к приказчику Никифору Федоровичу за пятью рублями и передавала их посетителям» (98, с. 89 90).

Мелкопоместные были повсеместно, где только имелись в России помещики. Но особенно много их было в Смоленской губернии, в Белоруссии, в бывших литовских и польских губерниях, вошедших в состав Российской империи. В.Г. Короленко в «Истории моего современника» рассказывает о «сорокопановках», как иронически называли мужики поселения мелкопоместных, живших вперемешку со своими крестьянами, и приводит совсем уже удивительный случай совместного владения двумя шляхтичами... одним крепостным (41, с. 213 244). В бывшей Речи Посполитой такая шляхта была типичной, поскольку польские короли, даруя шляхетство, не давали, подобно русским царям, ни земли, ни холопов. Такая мелкая шляхта, собственноручно пахавшая землю, иронически называлась «лычаковой» якобы потому, что подвязывала сабли лыком за неимением ремешка.

«Соседи, – вспоминала Е.П. Янькова, ... были все однодворцами и мелкие помещики, не лучше однодворцев. Верстах в двадцати от нас жило семейство Бершевых, которые у нас бывали. Состояньице у них было очень небольшое и барыня сама хаживала со своими домашними на работы... «Вот, матушка, – рассказывала она мне, – как мак то поспеет, засучим мы свои подолы, подвяжем и пойдем мак отряхать: я иду вперед, а за мною по бокам мои девки и живо всю десятину отхватаем» (8, с. 79). Было это в Липецком уезде Воронежской губернии.

Бедственное положение многочисленного мелкопоместного дворянства, позорившего своей нищетой и невежеством дворянское сословие и подрывавшего его авторитет, беспокоило правительство. В 1843 г. Комитетом министров было решено предоставить малоземельным дворянам Смоленской, Рязанской, Калужской, Вологодской и других губерний возможность переселиться в многоземельные восточные уезды, выделяя в Симбирской губернии по 60 десятин и в Тобольской – по 80 десятин на семейство. Надо отметить, что мера эта не удалась: мелкопоместные предпочитали влачить жалкое состояние на прежних местах, где они уже адаптировались: «Из числа малоземельных нуждающихся дворян (9287 чел. об. п.) только 448 семейств изъявили желание переселиться; из Тульской губ. пожелали выселиться из 207 семей только 30 семейств» (36, с. 63).

Яркие страницы помещичьего быта оставил в своих книгах . писатель С.Н. Терпигорев, писавший под псевдонимом С. Атава, автор одной из знаменитейших русских книг «Оскудение». Не преминул он остановиться и на повседневности мелкопоместных, на которых нагляделся в своей Тамбовской губернии.

«По дороге в Покровское... нам приходилось проезжать через большое село Всехсвятское, сплошь состоявшее из мелкопоместных. Маленькие усадьбицы с домиками и надворными строениями, крытыми соломой, при них садики с густо разросшимися яблонями, грушами, вишнями, рябиной, черемухой, сиренью, а невдалеке три четыре крестьянских двора – их крепостные. Из таких усадеб, вперемежку с крестьянскими избами, состояло все Всех святское. Когда то давно оно принадлежало трем помещикам,., поселившимся невдалеке друг от друга, по причине красивой здешней местности, а также чтобы жить было веселее, люднее, не в одиночку, в глухой степи. Но то было давно, и с тех пор наследники их, множась, поделили их земли, расселились и обустроились каждый отдельно, и оттого стало во Всехсвятском такое множество помещиков, хотя все они носили всего три фамилии: Зыбиных, Чарыковых и Неплюевых... Очень много было этих усадебец, и почти все одинаково маленькие, полуразвалившиеся, с заросшими садиками. Только две или три между ними были хотя несколько побольше и попривольнее, то есть сколько нибудь походили на обыкновенные помещичьи усадьбы средней руки.

Проезжая, мы видели некоторых их владельцев, расхаживающих у себя по двору в красных рубахах, совсем как кучера, или в широких, грязных парусиновых пальто, как старые повара, дворецкие отставные и прочие заштатные дворовые. Видали и их жен, вдали, сидевших в усадьбе или на берегу, окруженных бедно и грязно одетыми детьми» (88, с. 342 343).

Буквально теми же словами рассказывает точно о таком же селе мелкопоместных дочь смоленских помещиков Е.Н. Водовозова. «Большая часть жилищ мелкопоместных дворян была построена в то время почти по одному образцу – в две комнаты, разделенные между собой сенями, оканчивающиеся кухнею против входной двери. Таким образом, домик, в котором было всего две комнаты, представлял две половины, но каждая из них была, в свою очередь, поделена перегородкою, а то и двумя. Домики были разной величины, но большая часть их – маленькие, ветхие и полуразвалившиеся. По правую руку от входа из сеней жили «господа», с левой стороны – их «крепостные». Лишь у немногих мелкопоместных помещиков были отстроены особые избы для крестьян, – у остальных они ютились в одном и том же доме с «панами», но на другой его половине, называемой «людскою»...

«Господская» половина, называемая «панскими хоромами», отличалась в домах мелкопоместных дворян только тем, что в ней не бегали ни куры, ни телята, ни песцы, но и здесь было много кошек и собак. Вместо лавок по стенам, ведер и лоханок в панских хоромах стояли диваны, стол, стулья, но мебель была допотопна, убогая, с оборванной обивкой, с изломанными спинками и ножками. Отсутствием чистоплотности и скученностью «господская» половина немногим разве уступала «людской». Как в домах более или менее состоятельных помещиков всегда ютились родственники и приживалки, так и у мелкопоместных дворян: кроме членов собственной семьи, во многих из них можно было встретить незамужних племянниц, престарелую сестру хозяйки или дядюшку – отставного корнета, промотавшего свое состояние. Таким образом, у этих бедных дворян, обыкновенно терпевших большую нужду, на их иждивении и в их тесных помещениях жили и другие дворяне, их родственники, но еще более их обездоленные, которым уже совсем негде было приклонить свою голову...

К нам в дом часто хаживала одна мелкопоместная дворянка, Макрина Емельяновна Прокофьева... Земли у Прокофьевых было очень мало, но, несмотря на их малоземелье, у них был фруктовый сад, в то время сильно запущенный, но по количеству и разнообразию фруктовых деревьев и ягодных кустов считавшийся лучшим в нашей местности. Был у Прокофьевой и огород, и скотный двор с несколькими головами домашнего скота, и домашняя птица, и две три лошаденки. Ее дом в шесть семь комнат был разделен на две половины: одна из них, вероятно более ранней стройки, в то время, когда мы бывали у нее, почти совсем развалилась, и в ней держали картофель и какой то хлам, а в жилой половине была кухня и две комнаты, в которых и ютились мать с дочерью. В этом доме, видимо, прежде жили лучше и с большими удобствами: в спальне стояли две огромные деревянные двуспальные кровати... Они занимали всю комнату, кроме маленького уголка, в котором стояла скамейка с простым глиняным кувшином и чашкою для умывания. В другой комнате были стулья и диван из карельской березы, но мебель эта уже давным давно пришла в совершенную ветхость: по углам она была скреплена оловянными планочками, забитыми простыми гвоздями. Посреди комнаты» стоял некрашеный стол, такой же, как у крестьян. К одной из стен был придвинут музыкальный инструмент – не то старинное фортепьяно, не то клавесины. Вероятно, в давнопрошедшие времена он был покрашен в темно желтый цвет, так как весь был в бурых пятнах различных оттенков. Его оригинальность состояла в том, что, когда летом порывы ветра врывались в открытые окна, его струны дребезжали и издавали какой то хриплый звук, а в зимние морозы иногда раздавался такой треск, что все сидящие в комнате невольно вздрагивали.

В хозяйстве Макрины... более всего чувствовался недостаток в рабочих руках. У нее всего навсего было двое крепостных – муж и жена, уже немолодые и бездетные...» (16, с. 215 216, 221 223).

Представить себе бедность таких помещиков можно, сопоставив их с помещиком средней руки, например, отцом А. Фета, у которого все же было 300 душ; правда, он был обременен большими долгами, следствием увлечения карточной игрой на военной службе. Но кто же тогда не играл в карты и не имел долгов? Отец Фета, приехавший в Петербург по делам, связанными с судебным процессом, бегал «по недостатку в деньгах пешком по Петербургу,., намявши мозоли, вынужден был, скрепя сердце, продолжать мучительную беготню» (98, с. 39).

Самым простым и, пожалуй, достойным способом пожить в тепле и сытости для таких помещиков было – устроиться компаньонкой или приживалом у богатого соседа. Например, у зажиточного и одинокого дядюшки А. Фета «нередко проживали ближайшие мелкопоместные дворяне, составлявшие ему партию на биллиарде или в бостон» (98, с. 87). Лед Галахова, владелец 200 душ, тоже после чая «играл с гостем или проживавшим у него для компании бедным дворянином на биллиарде, в шахматы, в шашки» (21, с. 42). И в доме родителей Фета «часто за столом появлялись мелкопоместные дворяне из Подбелевца, бывавшие точно так же и в других домах нашего круга: у Мансуровых, Борисовых и Зыбиных. Отец, в свою очередь, был скорее приветлив, чем недоступен и горд... Невзирая на такое радушие, отец весьма недоброжелательно смотрел на мелких подбелевских посетительниц, вероятно, избегая раепространения нежелательных сплетен.

Из этого остракизма изъята была небогатая дворянская чета, появлявшаяся из Подбелевца иногда пешком, иногда в тележке. В последнем случае сидевший на козлах маленький и худощавый в синем фраке с медными пуговицами Константин Гаврилович Лыков никогда не подвозил свою дебелую супругу \ Веру Алексеевну к крыльцу дома, а сдавал лошадь у ворот конного завода конюхам. Оттуда оба супруга пешком пробирались к крыльцу...» (98, с. 66 67).

Здесь надобно пояснить, что по тогдашним понятиям подъехать в экипаже к крыльцу мог лишь человек достаточно высокого положения, а мизерабль должен был выходить у ворот и идти через двор пешком; при встрече на дороге такой человек должен был уступать путь богатому экипажу. Зная свое место, мелкопоместные именно так и поступали: «И они точно сами сознавали свое ничтожество и, говоря по старинному, свою подлость перед крупными или, по крайней мере, более или менее крупными в сравнении с ними помещиками.

Бывало, едем куда нибудь, дорогой вдруг встречается в тележке в одну лошадь или на беговых дрожках кучер не кучер, дворовый не дворовый, сворачивает в сторону, кланяется. Ему едва отвечают и спрашивают лакея, сидящего на козлах:

– Это кто?

– Всесвятский барин,

И называет одну из трех фамилий.

А то встретится, бывало, в тележке, парой, целая семья таких помещиков. Сам глава семьи сидит на облучке и правит, а в тележке жена, дети, и с ними, в качестве няньки, какая то баба» (88, с. 346).

За стол таких беднейших дворян сажали только при обедах «по семейному», с приездом же «приличных» гостей они стушевывались: «С нашим и вообще с чьим бы то ни было приездом, они исчезали куда то, а соседи, у которых они были, рассказывали потом, какие они несчастные, жалкие и какие вместе с тем необразованные и. вообще невоспитанные.

– Вообразите, – рассказывали те, у которых они были, которые их принимали или допускали до себя,

– Вообразите, невозможно за стол с собою посадить: сморкаются в салфетки, едят руками... А между тем ведь, все таки, и неловко как то не принять, не посадить с собою: все таки ведь дворяне...» (88, с. 345 346).

 

 

ЖИЗНЬ В УСАДЬБЕ

Действительно, не принять мелкопоместных соседей было нельзя, хотя бы уже вследствие той скуки, какая царила в усадьбах: все таки, перебираясь из одной усадьбы в другую, мелкопоместные были главными разносчиками новостей. Но принимали их все же условно: «мелкопоместный входил в кабинет, садился на кончик стула, с которого вскакивал, когда являлся гость позначительнее его. Если же он этого не делал, хозяин совершенно просто замечал ему: «Что же ты, братец, точно гость расселся!..».

Когда бедные дворянчики в именины и торжественные дни приходили поздравлять своих более счастливых соседей, те в большинстве случаев не сажали их за общий стол, а приказывали им дать поесть в какой нибудь боковушке или детской; посадить же обедать такого дворянина в людской никто не решался, да и сам он не позволил бы унизить себя до такой степени...

Богатые дворяне, если и сажали иногда за общий стол мелкопоместных, то в большинстве случаев лишь тех из них, которые могли и умели играть роль шутов. Мало того, тот, кто хорошо выполнял эту роль, мог рассчитывать при «объезде» получить от помещика лишний четверик ржи и овса. К такому хозяин обращался так, как вожак к ученому медведю. Когда за обедом не хватало материала для разговора (каждый хозяин мечтал, чтобы его гости долго вспоминали о том, как его именины прошли весело и шумно), он говорил мелкопоместному: «А ну ка, Селезень (так звали мелкопоместного Селезнева), расскажи ка нам, как ты с царем селедку ел...» (16, с. 219 220).

Таким «благородным» шутам подставляли стулья с обломанными ножками или совали в сиденье иголку, им во время обеда неумеренно подливали вместо вина какой нибудь смеси опивок или подсыпали в вино рвотное или слабительное, либо вместо водки наливали уксусу – проделки все были простые, но страшно забавлявшие невзыскательное по этой части благородное дворянство. А те покорно и даже с удовольствием исполняли свою роль: ведь за вкусный обед, какого, может быть, целый год не придется видеть, за хорошее общество, за подачки нужно было платить хотя бы унижением.

 

На страницах этой книги много отведено было места подвигам генерала Л.Д. Измайлова, от которого «Дворяне сносили его бесцеремонное и иногда в высшей степени наглое обращение с некоторыми из мелкотравчатых их собратий, людей необразованных и ничтожных по характеру и нравственным качествам. И нипочем было им слышать и даже видеть, что из за гнева генеральского либо просто ради одной потехи такой то мелкотравчатый был привязан к крылу ветряной мельницы и, после непроизвольной прогулки по воздуху, снят еле живым, что другой подобный же дворянин был протащен подо льдом из проруби в прорубь, что такого то дворянина соседа зашивали в медвежью шкуру и, в качестве крупного зверя, чуть было совсем не затравили собаками, а такого то, окунутого в деготь и затем вывалянного в пуху, водили по окольным деревням с барабанным боем и со всенародным объявлением о такой то провинности перед генералом» (85, с. 334).

Но самое смешное заключалось не в этом. Самым смешным было то, что именно мелкопоместные более иных дворян были буквально переполнены дворянской спесью, проявлявшейся, разумеется, перед их крепостными. «Эти грубые, а часто и совершенно безграмотные люди постоянно повторяли фразы вроде следующих: «Я – столбовой дворянин!», «Это не позволяет мне мое дворянское достоинство!..» (16, с. 217). Да это и совершенно понятно: унижение требовало хотя бы какой то компенсации. Мелкопоместная дворянка Бершова, о которой вспоминала Е.П. Янькова, сама со своими дворовыми девками убиравшая мак, говорила о своих крепостных: ...Что на них глядеть то, разве это люди, что ль, – тварь, просто сволочь...» (8, с. 79). Вообще примечательно, что чем выше было положение дворянина, тем более вежливым с низшими он был. Многие мемуаристы, вспоминая о вельможах, подлинных вельможах XVIII в., отмечают их ровное отношение к людям любого положения, вплоть до прислуги. Подлинный аристократ даже лакею мог говорить «вы»: это его не унижало, ибо ему ,не нужно было доказывать, подтверждать свое положение. И, напротив, чем ниже положение человека, тем презрительнее он относился к тем, кто действительно или только по его мнению стоял на более низкой ступени. Напомним, что самыми взыскательными и капризными клиентами в трактирах были лакеи.

Однако же справедливость требует отметить, что как среди аристократов можно было встретить подличанье перед вельможами более высокого ранга, так и среди мелкопоместных бывали люди, не допускавшие не только издевательств, но и просто фамильярности. Это отмечают как мемуаристы (например, Е.Н. Водовозова пишет: «Конечно, и между мелкопоместными попадались люди, которые, несмотря на свою бедность, никому не позволяли вышучивать себя, но такие не посещали богатых помещиков» (16, с. 219), так и беллетристы. Отошлем читателя к роману Н.С. Лескова «Захудалый род», где видное место занимает этакий мелкопоместный Дон Кихот Доримедонт Васильич Рогожин, и к двум прекрасным рассказам И.С. Тургенева из «Записок охотника» – «Чертопханов и Недопюскин» и «Конец Чертопханова». А чтобы не опираться на художественную литературу, которая на то и художественная, чтобы ей не слишком доверять, обратимся к одной истории, случившейся с уже нам известным генералом Измайловым, не церемонившимся со своими нищими собратьями по дворянскому сословию.

«Раз бедный дворянин, отставной майор Голишев, сподвижник Суворова в итальянском походе, провинился в чем то на Измайловской пирушке и отказался за такую провинность выпить Лебедя. Измайлов захотел и с Голишевым обойтись по своему: он велел было насильно влить ему в горло забористый напиток. Но Голишев хотя и кутила, но никогда не забывавший своего человеческого достоинства, тот час же пустил в дело свою чрезвычайную силу. Он выругал крепко Измайлова и, кинувшись стремительно к нему, схватил его за горло могучими руками.

– Слушай, Лев Дмитрич! – сказал он. – Не дам я тебе издеваться надо мною! Пикни только словечко – задушу, не то кости переломаю. А попустит бог, вывернешься и людишки твои одолеют меня, – доконаю тебя после, везде, где только встретимся, разве живой отсюда не выберусь!..

Измайлов немедленно попросил извинения. А после того он долго добивался дружбы Голишева и, добившись, чрезвычайно дорожил ею. Он уважал молодца ветерана тем более, что Голишев никогда не хотел пользоваться никаким от него вспоможением» (85, с. 335).

Благо было Голишеву, сохранившему недюжинные силы, меланхолически заметим мы. А ну, как был бы он стар и бессилен?

Жизнь в усадьбе текла по давно проложенному руслу, ничем не возмущаемая. «Сфера, в которой протекли первые годы моего детства, не имели ничего общего с бытом соседей помещиков того времени, – писал Д.В. Григорович. – Те, которые составляли в уезде аристократию и были богаты, отличались кичливостью и виделись только между собою; у других дом был открыт для званых и незваных, пировали круглый год, благо крестьяне, помимо других повинностей, обязаны были поставлять к барскому столу яйца, кур, баранов, грибы, ягоды и проч.; содержали охоту, многочисленную дворню, шутов, приживальщиков обоего пола, сочиняли праздники, пикники, играли в карты, – словом, жили в свое удовольствие, не заботясь большею частью о том, что имение заложено и перезаложено в опекунском совете... Матушка... раз сочла необходимым отправиться с визитом и взяла меня с собою. Дом помещика поразил меня своею громадностью: он был деревянный, в два этажа, с просторными выбеленными комнатами без всяких украшений. Обедало в этот день множество всякого люда; играл оркестр из крепостных. Внимание мое исключительно было посвящено маленькому низенькому столику в одном из углов залы; за этим столом сидели шут и шутовка в желтых халатах и колпаках, с нашитыми на них из красного сукна изображениями зверей. Шутовку звали Агашкой. Матушка предупреждала меня, что Агашку считают очень опасной, и приказала мне не подходить к ней» (26, с. 26 27). Таких шутов, карликов и других уродов, либо дурачков, выменивали, покупали за большие деньги: ведь жизнь в деревне была очень скучна, а, стравливая шутов, забавлялись их свирепыми драками. Впрочем, стравливали также деревенских мальчишек, дворовых собак, петухов и гусей, травили огромными, специально выращенными меделянскими собаками пойманных и выращенных в ямах медведей, быков. Ведь псовая охота была сезонной, праздники,