VII
В Прокопьевском монастыре в конце 1773 года скопилась масса народа,
сбежавшегося сюда со всей Яровой и ордынской линии. Другие пока
пристроились в Служней слободе, потому что монастырских помещений не
хватало. А время было зимнее, холодное, и всем нужно было тепло. Сначала
келарь Пафнутий принимал всех без разбора, а потом пришлось отказывать.
Хлебная и квасоварня и часть иноческих келий отошли под пришлый народ, а
сами благоуветливые старцы сбились в общей братской трапезе. Келарь
Пафнутий постоянно чесал затылок, когда встречалось какое-нибудь
затруднение. Беда все близилась. Дороги к Усторожью, в "орду" и на заводы
были захвачены мятежниками. Беглецы являлись в монастырь в самом жалком
виде и рассказывали ужасы. Взбунтовались заводские рабочие, башкиры,
монастырские крестьяне, и все сбивались в одну шайку, чтоб идти на
Прокопьевский монастырь.
- В Башкири свой атаман объявился, - рассказывали беглецы. - Из
тептярей он, Салават Юлаев... С ним великое множество конников. Все грабят,
жгут, зорят...
Но Башкирь была не страшна, потому что она хозяйничала в своих горах и
по ту сторону Урала, куда наступали пугачевские скопища, пролагая себе
кровавый путь. Страшнее был новый пугачевский атаман Тимошка Белоус,
который грозился разнести Прокопьевский монастырь по кирпичику. Он
прославился еще в монастырскую дубинщину, и за ним свои крестьяне шли
толпами. Рассказывали, что при Белоусе главным советником состоит слепец
Брехун, томившийся с ним вместе в усторожской тюрьме, а писчиками Терешка и
дьячок Арефа. Последнее смущало монастырскую братию больше всего. Как это
могло случиться, чтобы смирный дьячок пошел на такое богопротивное дело?
Монастырская братия негодовала, и защищал Арефу только один инок Гермоген.
- Не своею волей Арефа подметные письма пишет, - говорил он. -
Застращали его, ну, он и впал в малодушие. Жив смерти боится...
- В животе и смерти один господь волен...
- Хорошо так-то говорить, сидя за стеной. Я-то уж хорошо знаю Арефу.
Не таковский человек, штобы назло, а так уже судьба выдалась злосчастная...
Напринимался он муки и в Усторожье и у Гарусова.
- На одной цепи у Полуехта Степаныча сидел с Белоусом: вот и
сосватались в тюрьме. Не покрывай Арефу, Гермоген, не гоже... Из пушки его
мало застрелить за его воровство.
О Белоусе было известно все. Ходил он в белом полушубке из домашней
овчины с перевязью из полотенца через левое плечо; на голове казачья шапка
с красным верхом. За ним вели двух гнедых иноходцев, на которых он выезжал.
Ничего не пил Белоус, не льстился на баб и девок и держал себя очень
сурово, особенно ежели "встреча" случалась. Первым летел Белоус в огонь и с
пленными расправлялся коротко. Повесить - и весь сказ. Все это знали, и все
боялись грозного атамана. Мало с кем он разговаривал, кроме слепого
Брехуна, подучивавшего атамана на какое-нибудь воровство. Главная шайка
сбилась еще под Баламутским заводом и теперь катилась к монастырю, как ком
снега. К ней пристала почти поголовно вся бывшая монастырская вотчина.
Белоус сделал главную стоянку в Черном Яру, повыше монастыря верст на
тридцать. Высокое было место, усторожливое и для шайки самое способное.
Рассказывали, что Белоус не один раз наезжал в Служнюю слободу для
каких-то тайных переговоров со своими единомышленниками и что будто его
лошадь видели привязанной у задворков попа Мирона. Последнее уже было
совсем несообразно. Политика Белоуса, впрочем, была понятна. Ему хотелось
переманить на свою сторону Служнюю слободу и под ее прикрытием начать осаду
монастыря. Первым догадался об этом инок Гермоген и нарочито отправился к
попу Мирону, чтобы выпытать у него, как и что. Сумрачен вернулся Гермоген в
монастырь и сказал только одному Пафнутию, что дело скверно.
- Плохая надежда на Служнюю слободу, отец келарь, - говорил он. -
Смущает мужиков Белоус, а поп Мирон древоголов вельми...
- А што он говорит?
- Вот то-то и дело, что отмалчивается поп Мирон не к добру. Нечисто
дело, отец келарь... Только и Белоус ничего не возьмет: крепок монастырь, а
за нас предстательство преподобного Прокопия.
Больным местом готовившейся осады была Дивья обитель, вернее сказать -
сидевшая в затворе княжиха, в иночестве Фоина. Сам игумен Моисей не посмел
ее тронуть, а без нее и сестры не пойдут. Мать Досифея наотрез отказалась:
от своей смерти, слышь, никуда не уйдешь, а господь и не это терпел от
разбойников. О томившейся в затворе Охоне знал один черный поп Пафнутий, а
сестры не знали, потому что привезена она была тайно и сдана на поруки
самой Досифее. Инок Гермоген тоже ничего не подозревал.
- Обитель захватят воры прежде всего, - говорил Гермоген, рассматривая
с башни позицию. - Ловкое место, штобы наш монастырь осаждать... Сжечь бы
ее надо было.
- Указу нет относительно затвора, ничего не поделаешь, - повторял
Пафнутий с сокрушением. - Связала нас княжиха по рукам и по ногам, а то
всех сестер перевели бы к себе в монастырь. Заодно отсиживаться-то...
В большой тревоге встретила монастырская братия рождество, потому что
на праздниках ждали наступления шайки Белоуса, о которой имели точные
сведения через переметчиков. Атаман готовился к походу и только поджидал
пушек с Баламутского завода.
Так прошли первые дни праздника. Тихо было в Служней слободе, как в
будень день. Никому праздник на ум не шел. Белоусовские воры начали
появляться в Служней слободе среди белого дня, подъезжали к самым
монастырским стенам и кричали:
- Эй вы, вороны, сдавайтесь батюшке Петру Федорычу! А то силой
возьмем: хуже будет. Игумен бежал, а вам нечего больше ждать... На чужом
месте сидите!
Мятежники пускали в монастырь стрелы с подметными письмами, в которых
ругали игумена Моисея. Иноки отписывались и называли мятежников ворами.
"Какой у вас Петр Федорыч? - писал им отписку келарь Пафнутий. - Царь
Петр III помре божиею милостью уже тому время дванадесять лет... А вы, воры
и разбойники, поднимаете дерзновенную руку против ее императорского
величества и наследия преподобного Прокопия, иже о Христе юродивого.
Сгинете, проклятые нечестивцы, яко смрад, а мы вас не боимся. В
остервенении злобы и огнепальной ярости забыли вы, всескверные, страх
божий, а секира уже лежит у корня смоковницы... Тако будет, яко во дни
нечестивого Ахава. Буди..."
Монахи боялись за крещенье, когда из монастыря совершался церковный
ход на иордань, устраиваемую на Яровой. Но и крещенье прошло благополучно,
хотя Гермоген и просидел все время на колокольне, чтобы вовремя подать
знак. Враг появился только на третий день крещенья. Погода была тихая, и в
воздухе крутился легкий снежок. Передовые конники показались с нагорной
стороны, и монастырский колокол ударил набат. Поднялись все на ноги. Монахи
расставлены были вперед по убойным местам у пушек и на бойницах.
Распоряжался всем инок Гермоген, рыжие волосы которого мелькали везде.
Простой народ высыпал тоже на стены. Бабы причитали и плакали. А гроза все
надвигалась... За передовыми конниками показалась густая ватага, которую
вел сам Белоус. За ней везли на санях тяжелые пушки и всякий воинский
припас, а там вдали шла несметная пешая толпа, вооруженная чем попало. С
колокольни видно было дорогу верст на пять, и вся она была усыпана
мятежниками, двигавшимися одною живою черною лентой, точно муравьище.
Келарь Пафнутий долго смотрел на эту картину и упал духом. Кабы еще игумен
был, так все же легче.
- И без игумена управимся, - утешал его Гермоген. - Он нам из
Усторожья подмогу приведет.
Как предполагал Гермоген, так и случилось. Мятежники первым делом
заняли Дивью обитель, а потом остановились. Служняя слобода находилась в
страшном волнении, но к монастырю никто и не думал идти. Между слобожанами
и атаманом велись какие-то переговоры, а потом на деревянной церкви в
Служней слободе раздался трезвон, и показался церковный ход с попом Мироном
во главе. Инок Гермоген так и замер и даже протер себе глаза - не во сне ли
все это делается. Нет, колокола радостно гудели, и Белоус был встречен
честь честью, как воевода. К его шайке примкнула вся слобода: куда поп,
туда и приход. А потом началось веселье. Всех слобожан остригли в кружок,
на казацкий лад. При занятии Дивьей обители оказали сопротивление только
профосы и сержант Сарычев, сторожившие княжиху в затворе. Казаки двух
профосов изрубили, а всех остальных забрали живьем. Белоус сам вошел в
затвор, где неисходно томилась именитая узница.
- Батюшка-царь Петр Федорыч жалует тебя волей, - заявил он. - По злобе
ты засажена была сюда...
Узница отнеслась к своей воле совершенно равнодушно и даже точно не
поняла, что ей говорил атаман. Это была средних лет женщина с
преждевременно седыми волосами и точно выцветшим от долгого сидения в
затворе лицом. Живыми оставались одни глаза, большие, темные, сердитые...
Сообразив что-то, узница ответила с гордостью:
- Я хочу, чтобы сам царь меня пожаловал, а не псарь.
Она даже засмеялась таким нехорошим смехом. Вскипел Белоус, но
оглянулся и обомлел. В углу, покрытая иноческим куколем, стояла с
опущенными глазами Охоня... Дрогнуло атаманское сердце, и не поверил он
своим глазам.
- Ты... ты кто такая будешь? - тихо спросил он.
- А все та же... была отецкая дочь...
Ударил себя в грудь атаман, и глаза его сверкнули, а потом застонал
он, зашатался и упал на скамью. Вовремя прибежал за ним слепец Брехун с
поводырем и вывел атамана из затвора.
- Не время теперь девок разглядывать, - ворчал он. - Была Охоня, да на
воеводском дворе вся вышла.
Кинулся было Белоус назад в затвор, да Брехун повис у него на руке и
оттащил. Опять застонал атаман, но стыдно ему сделалось своих, а обитель
кишела народом. А Охоня стояла на том же месте, точно застыла. Ах, лучше бы
атаман убил ее тут же, чем принимать позор. Брехун в это время успел
распорядиться, чтобы к затвору приставить своих и беречь затворниц
накрепко.
Игуменья Досифея была найдена в своей келье на следующее утро мертвой,
и осталось неизвестным, была она задушена разбойниками или кончилась своею
смертью.
Тихое обительское житье сменилось гулом военного стойбища. Сестер
выдворили в Служнюю слободу, а все обительские здания были заняты воинскими
людьми. В нескольких местах ветхая обительская стена правилась заново.
Ставили новые срубы, забивали их землей и на таких бастионах поднимали
привезенные пушки. Отсюда Прокопьевский монастырь был точно на ладони.
Работами распоряжались особые пушкари из взятых в плен солдат. Квартира
атамана была устроена в обительской келарне, где стояла громадная теплая
печь. Сюда принесли и сундук с обительскою казной, которой налицо оказалось
очень немного: бедная была обитель. Всем распоряжался сам Белоус, ходивший
как пьяный. За ним ходил дьячок Арефа и наговаривал:
- Пусти меня, атаман...
- Куда тебя пустить?
- А к дьячихе. До смерти стосковался по своем домишке.
- Ну, ступай, черт с тобой, да только не сбеги у меня, а то...
- Теперь уже мне некуда бежать. Будет... Мне бы только дьячиху
повидать, а тут помирать, так в ту же пору.
Побежал Арефа к себе в Служнюю слободу, а сам ног под собой не слышит.
Это уж было под вечер. Зимний день короток, - не успели мигнуть, а его уж
нет. На полдороге дьячок остановился перевести дух. Служняя слобода так и
гудела, как шмелиное гнездо, в Дивьей обители ярко пылали костры на
работах, поставленных в ночь, а в Прокопьевском монастыре было тихо-тихо,
как в могиле. Несколько огоньков едва теплилось только на сторожевых
башнях. Смущение напало на Арефу при виде монастырских стен. Ах, неладно...
Но что он может сделать, маленький человек? Может, и в самом деле государь
Петр Федорович есть, а может, и нет. Вон поп Мирон соблазнился... Прост он,
Мирон-то, хоть и поп, а, между прочим, никому ничего неизвестно.
Дьячиха встретила Арефу довольно сурово. Она была занята своею бабьей
стряпней, благо было кому теперь продавать и калачи и квас. Почище ярмарки
дело выходило.
- Здравствуй, Домна Степановна.
- Здравствуй, Арефа Кузьмич... Каково тебя бог носит? Забыл ты нас
совсем... Спасибо, што хоть кобылу прислал.
- А где Охоня?
Дьячиха ничего не ответила, а только сердито застучала своими
ухватами. В избу то и дело приходили казаки за хлебом. Некогда было дьячихе
бобы разводить. Присел Арефа к столу, поснедал домашних штец и проговорил:
- Трудненько будет, Домна Степановна... В Дивьей обители атаман пушки
ставит, а завтра из пушек по монастырю палить будет.
- И в монастыре тоже пушки налажены... Только, сказывают, бонбы-то
верхом пролетят над Служнею слободой. Я и то бегала к попу Мирону... У него
Терешка-писчик из Усторожья сидел, так он сказывал. Дожили мы с тобой,
Арефа Кузьмич, до самого нельзя, што ни взад ни вперед...
- Ничего, не бойся: маленькие мы люди, с нас и ответ не велик.
Опять обошел все хозяйство Арефа и подивился: все в исправности у
Домны Степановны и всего напасено вдоволь. Не покладаючи рук работала
старуха. Целую ночь провел Арефа дома и все рассказывал жене про свои
злоключения, а дьячиха охала, ахала и тихо плакала. Жаль ей стало бедного
дьячка до смерти, да и рассказывал он уж очень жалобно. В свою очередь она
рассказывала, как бежал игумен из монастыря и как чередился монастырь уже
после него, как всем руководствует Гермоген, как увезли воеводшу из Дивьей
обители, как бежала Охоня и как ухватил ее нечестивый Ахав-воевода. Ездила
дьячиха в Усторожье, только пристава ее не допустили к дочери.
Напринималась она сраму и воротилась ни с чем. Потом пали слухи, что Охоню
беглый игумен Моисей своими руками схватил в воеводском доме и сослал
неведомо куда. Теперь уж Арефа слушал и плакал.
- Забыл, видно, нас преподобный Прокопий, - повторял дьячок. - Ни в
живых, ни в мертвых живем.
И дома Арефе не довелось отдохнуть порядком. Дьячиха поднялась с
петухами, чтобы не упустить квашню, а дьячок спал на своих полатях. Только
стало светать, как с монастырской колокольни грянула вестовая пушка. Инок
Гермоген сам навел ее на мятежный стан и выпалил. Ждать было нечего. Всю
ночь около стен рыскали воровские люди и всячески пробовали подняться, но
напрасно. Со стен их обливали горячею водой и варили варом. А утром видно
было, как зашевелилась вся Дивья обитель. Конники выстроились, а на
бастионах чередились пушки. Инок Гермоген не мог перенести этого зрелища и
выпалил. Легкое трехфунтовое ядро ударилось в Яровую и застряло в снегу. На
выстрел всполошилась вся Служняя слобода. Немного погодя грянула первая
пушка из Дивьей обители, и тяжелое чугунное ядро впилось в каменную
монастырскую стену.
Это было началом, а потом пошла стрельба на целый день. Ввиду
энергичной обороны, скопище мятежников не смело подступать к монастырским
стенам совсем близко, а пускали стрелы из-за построек Служней слободы и
отсюда же палили из ружей. При каждом пушечном выстреле дьячок Арефа
закрывал глаза и крестился. Когда он пришел в Дивью обитель, Брехун его
прогнал.
- Ступай к своей дьячихе, а нам и без тебя хлопот достаточно...
К дьячихе так к дьячихе, Арефа не спорил. Только когда он проходил по
улице Служней слободы, то чуть не был убит картечиной. Ватага пьяных
мужиков бросилась с разным дрекольем к монастырским воротам и была
встречена картечью. Человек пять оказалось убитых, а в том числе чуть не
пострадал и Арефа. Все видели, что стрелял инок Гермоген, и озлобление
против него росло с каждым часом.
VIII