Среда
18.12.2024
11:18
Вход на сайт
Поиск
Наш опрос
Оцените мой сайт
Всего ответов: 2
Мини-рекламный-чат
Друзья сайта
  • Информационный портал "Регион59" Березники
  • Домашняя гостиница "Регион 59 Березники"
  • Частная юридическая практика.
  • Автокомплекс "АРКАДА"
  • "Импульс"
  • Статистика

    Онлайн всего: 9
    Гостей: 9
    Пользователей: 0

    GOLD KLAD

    Часть вторая VII

    VII


    В Прокопьевском монастыре в конце 1773 года скопилась масса народа,
    сбежавшегося сюда со всей Яровой и ордынской линии. Другие пока
    пристроились в Служней слободе, потому что монастырских помещений не
    хватало. А время было зимнее, холодное, и всем нужно было тепло. Сначала
    келарь Пафнутий принимал всех без разбора, а потом пришлось отказывать.
    Хлебная и квасоварня и часть иноческих келий отошли под пришлый народ, а
    сами благоуветливые старцы сбились в общей братской трапезе. Келарь
    Пафнутий постоянно чесал затылок, когда встречалось какое-нибудь
    затруднение. Беда все близилась. Дороги к Усторожью, в "орду" и на заводы
    были захвачены мятежниками. Беглецы являлись в монастырь в самом жалком
    виде и рассказывали ужасы. Взбунтовались заводские рабочие, башкиры,
    монастырские крестьяне, и все сбивались в одну шайку, чтоб идти на
    Прокопьевский монастырь.
    - В Башкири свой атаман объявился, - рассказывали беглецы. - Из
    тептярей он, Салават Юлаев... С ним великое множество конников. Все грабят,
    жгут, зорят...
    Но Башкирь была не страшна, потому что она хозяйничала в своих горах и
    по ту сторону Урала, куда наступали пугачевские скопища, пролагая себе
    кровавый путь. Страшнее был новый пугачевский атаман Тимошка Белоус,
    который грозился разнести Прокопьевский монастырь по кирпичику. Он
    прославился еще в монастырскую дубинщину, и за ним свои крестьяне шли
    толпами. Рассказывали, что при Белоусе главным советником состоит слепец
    Брехун, томившийся с ним вместе в усторожской тюрьме, а писчиками Терешка и
    дьячок Арефа. Последнее смущало монастырскую братию больше всего. Как это
    могло случиться, чтобы смирный дьячок пошел на такое богопротивное дело?
    Монастырская братия негодовала, и защищал Арефу только один инок Гермоген.
    - Не своею волей Арефа подметные письма пишет, - говорил он. -
    Застращали его, ну, он и впал в малодушие. Жив смерти боится...
    - В животе и смерти один господь волен...
    - Хорошо так-то говорить, сидя за стеной. Я-то уж хорошо знаю Арефу.
    Не таковский человек, штобы назло, а так уже судьба выдалась злосчастная...
    Напринимался он муки и в Усторожье и у Гарусова.
    - На одной цепи у Полуехта Степаныча сидел с Белоусом: вот и
    сосватались в тюрьме. Не покрывай Арефу, Гермоген, не гоже... Из пушки его
    мало застрелить за его воровство.
    О Белоусе было известно все. Ходил он в белом полушубке из домашней
    овчины с перевязью из полотенца через левое плечо; на голове казачья шапка
    с красным верхом. За ним вели двух гнедых иноходцев, на которых он выезжал.
    Ничего не пил Белоус, не льстился на баб и девок и держал себя очень
    сурово, особенно ежели "встреча" случалась. Первым летел Белоус в огонь и с
    пленными расправлялся коротко. Повесить - и весь сказ. Все это знали, и все
    боялись грозного атамана. Мало с кем он разговаривал, кроме слепого
    Брехуна, подучивавшего атамана на какое-нибудь воровство. Главная шайка
    сбилась еще под Баламутским заводом и теперь катилась к монастырю, как ком
    снега. К ней пристала почти поголовно вся бывшая монастырская вотчина.
    Белоус сделал главную стоянку в Черном Яру, повыше монастыря верст на
    тридцать. Высокое было место, усторожливое и для шайки самое способное.
    Рассказывали, что Белоус не один раз наезжал в Служнюю слободу для
    каких-то тайных переговоров со своими единомышленниками и что будто его
    лошадь видели привязанной у задворков попа Мирона. Последнее уже было
    совсем несообразно. Политика Белоуса, впрочем, была понятна. Ему хотелось
    переманить на свою сторону Служнюю слободу и под ее прикрытием начать осаду
    монастыря. Первым догадался об этом инок Гермоген и нарочито отправился к
    попу Мирону, чтобы выпытать у него, как и что. Сумрачен вернулся Гермоген в
    монастырь и сказал только одному Пафнутию, что дело скверно.
    - Плохая надежда на Служнюю слободу, отец келарь, - говорил он. -
    Смущает мужиков Белоус, а поп Мирон древоголов вельми...
    - А што он говорит?
    - Вот то-то и дело, что отмалчивается поп Мирон не к добру. Нечисто
    дело, отец келарь... Только и Белоус ничего не возьмет: крепок монастырь, а
    за нас предстательство преподобного Прокопия.
    Больным местом готовившейся осады была Дивья обитель, вернее сказать -
    сидевшая в затворе княжиха, в иночестве Фоина. Сам игумен Моисей не посмел
    ее тронуть, а без нее и сестры не пойдут. Мать Досифея наотрез отказалась:
    от своей смерти, слышь, никуда не уйдешь, а господь и не это терпел от
    разбойников. О томившейся в затворе Охоне знал один черный поп Пафнутий, а
    сестры не знали, потому что привезена она была тайно и сдана на поруки
    самой Досифее. Инок Гермоген тоже ничего не подозревал.
    - Обитель захватят воры прежде всего, - говорил Гермоген, рассматривая
    с башни позицию. - Ловкое место, штобы наш монастырь осаждать... Сжечь бы
    ее надо было.
    - Указу нет относительно затвора, ничего не поделаешь, - повторял
    Пафнутий с сокрушением. - Связала нас княжиха по рукам и по ногам, а то
    всех сестер перевели бы к себе в монастырь. Заодно отсиживаться-то...
    В большой тревоге встретила монастырская братия рождество, потому что
    на праздниках ждали наступления шайки Белоуса, о которой имели точные
    сведения через переметчиков. Атаман готовился к походу и только поджидал
    пушек с Баламутского завода.
    Так прошли первые дни праздника. Тихо было в Служней слободе, как в
    будень день. Никому праздник на ум не шел. Белоусовские воры начали
    появляться в Служней слободе среди белого дня, подъезжали к самым
    монастырским стенам и кричали:
    - Эй вы, вороны, сдавайтесь батюшке Петру Федорычу! А то силой
    возьмем: хуже будет. Игумен бежал, а вам нечего больше ждать... На чужом
    месте сидите!
    Мятежники пускали в монастырь стрелы с подметными письмами, в которых
    ругали игумена Моисея. Иноки отписывались и называли мятежников ворами.
    "Какой у вас Петр Федорыч? - писал им отписку келарь Пафнутий. - Царь
    Петр III помре божиею милостью уже тому время дванадесять лет... А вы, воры
    и разбойники, поднимаете дерзновенную руку против ее императорского
    величества и наследия преподобного Прокопия, иже о Христе юродивого.
    Сгинете, проклятые нечестивцы, яко смрад, а мы вас не боимся. В
    остервенении злобы и огнепальной ярости забыли вы, всескверные, страх
    божий, а секира уже лежит у корня смоковницы... Тако будет, яко во дни
    нечестивого Ахава. Буди..."
    Монахи боялись за крещенье, когда из монастыря совершался церковный
    ход на иордань, устраиваемую на Яровой. Но и крещенье прошло благополучно,
    хотя Гермоген и просидел все время на колокольне, чтобы вовремя подать
    знак. Враг появился только на третий день крещенья. Погода была тихая, и в
    воздухе крутился легкий снежок. Передовые конники показались с нагорной
    стороны, и монастырский колокол ударил набат. Поднялись все на ноги. Монахи
    расставлены были вперед по убойным местам у пушек и на бойницах.
    Распоряжался всем инок Гермоген, рыжие волосы которого мелькали везде.
    Простой народ высыпал тоже на стены. Бабы причитали и плакали. А гроза все
    надвигалась... За передовыми конниками показалась густая ватага, которую
    вел сам Белоус. За ней везли на санях тяжелые пушки и всякий воинский
    припас, а там вдали шла несметная пешая толпа, вооруженная чем попало. С
    колокольни видно было дорогу верст на пять, и вся она была усыпана
    мятежниками, двигавшимися одною живою черною лентой, точно муравьище.
    Келарь Пафнутий долго смотрел на эту картину и упал духом. Кабы еще игумен
    был, так все же легче.
    - И без игумена управимся, - утешал его Гермоген. - Он нам из
    Усторожья подмогу приведет.
    Как предполагал Гермоген, так и случилось. Мятежники первым делом
    заняли Дивью обитель, а потом остановились. Служняя слобода находилась в
    страшном волнении, но к монастырю никто и не думал идти. Между слобожанами
    и атаманом велись какие-то переговоры, а потом на деревянной церкви в
    Служней слободе раздался трезвон, и показался церковный ход с попом Мироном
    во главе. Инок Гермоген так и замер и даже протер себе глаза - не во сне ли
    все это делается. Нет, колокола радостно гудели, и Белоус был встречен
    честь честью, как воевода. К его шайке примкнула вся слобода: куда поп,
    туда и приход. А потом началось веселье. Всех слобожан остригли в кружок,
    на казацкий лад. При занятии Дивьей обители оказали сопротивление только
    профосы и сержант Сарычев, сторожившие княжиху в затворе. Казаки двух
    профосов изрубили, а всех остальных забрали живьем. Белоус сам вошел в
    затвор, где неисходно томилась именитая узница.
    - Батюшка-царь Петр Федорыч жалует тебя волей, - заявил он. - По злобе
    ты засажена была сюда...
    Узница отнеслась к своей воле совершенно равнодушно и даже точно не
    поняла, что ей говорил атаман. Это была средних лет женщина с
    преждевременно седыми волосами и точно выцветшим от долгого сидения в
    затворе лицом. Живыми оставались одни глаза, большие, темные, сердитые...
    Сообразив что-то, узница ответила с гордостью:
    - Я хочу, чтобы сам царь меня пожаловал, а не псарь.
    Она даже засмеялась таким нехорошим смехом. Вскипел Белоус, но
    оглянулся и обомлел. В углу, покрытая иноческим куколем, стояла с
    опущенными глазами Охоня... Дрогнуло атаманское сердце, и не поверил он
    своим глазам.
    - Ты... ты кто такая будешь? - тихо спросил он.
    - А все та же... была отецкая дочь...
    Ударил себя в грудь атаман, и глаза его сверкнули, а потом застонал
    он, зашатался и упал на скамью. Вовремя прибежал за ним слепец Брехун с
    поводырем и вывел атамана из затвора.
    - Не время теперь девок разглядывать, - ворчал он. - Была Охоня, да на
    воеводском дворе вся вышла.
    Кинулся было Белоус назад в затвор, да Брехун повис у него на руке и
    оттащил. Опять застонал атаман, но стыдно ему сделалось своих, а обитель
    кишела народом. А Охоня стояла на том же месте, точно застыла. Ах, лучше бы
    атаман убил ее тут же, чем принимать позор. Брехун в это время успел
    распорядиться, чтобы к затвору приставить своих и беречь затворниц
    накрепко.
    Игуменья Досифея была найдена в своей келье на следующее утро мертвой,
    и осталось неизвестным, была она задушена разбойниками или кончилась своею
    смертью.
    Тихое обительское житье сменилось гулом военного стойбища. Сестер
    выдворили в Служнюю слободу, а все обительские здания были заняты воинскими
    людьми. В нескольких местах ветхая обительская стена правилась заново.
    Ставили новые срубы, забивали их землей и на таких бастионах поднимали
    привезенные пушки. Отсюда Прокопьевский монастырь был точно на ладони.
    Работами распоряжались особые пушкари из взятых в плен солдат. Квартира
    атамана была устроена в обительской келарне, где стояла громадная теплая
    печь. Сюда принесли и сундук с обительскою казной, которой налицо оказалось
    очень немного: бедная была обитель. Всем распоряжался сам Белоус, ходивший
    как пьяный. За ним ходил дьячок Арефа и наговаривал:
    - Пусти меня, атаман...
    - Куда тебя пустить?
    - А к дьячихе. До смерти стосковался по своем домишке.
    - Ну, ступай, черт с тобой, да только не сбеги у меня, а то...
    - Теперь уже мне некуда бежать. Будет... Мне бы только дьячиху
    повидать, а тут помирать, так в ту же пору.
    Побежал Арефа к себе в Служнюю слободу, а сам ног под собой не слышит.
    Это уж было под вечер. Зимний день короток, - не успели мигнуть, а его уж
    нет. На полдороге дьячок остановился перевести дух. Служняя слобода так и
    гудела, как шмелиное гнездо, в Дивьей обители ярко пылали костры на
    работах, поставленных в ночь, а в Прокопьевском монастыре было тихо-тихо,
    как в могиле. Несколько огоньков едва теплилось только на сторожевых
    башнях. Смущение напало на Арефу при виде монастырских стен. Ах, неладно...
    Но что он может сделать, маленький человек? Может, и в самом деле государь
    Петр Федорович есть, а может, и нет. Вон поп Мирон соблазнился... Прост он,
    Мирон-то, хоть и поп, а, между прочим, никому ничего неизвестно.
    Дьячиха встретила Арефу довольно сурово. Она была занята своею бабьей
    стряпней, благо было кому теперь продавать и калачи и квас. Почище ярмарки
    дело выходило.
    - Здравствуй, Домна Степановна.
    - Здравствуй, Арефа Кузьмич... Каково тебя бог носит? Забыл ты нас
    совсем... Спасибо, што хоть кобылу прислал.
    - А где Охоня?
    Дьячиха ничего не ответила, а только сердито застучала своими
    ухватами. В избу то и дело приходили казаки за хлебом. Некогда было дьячихе
    бобы разводить. Присел Арефа к столу, поснедал домашних штец и проговорил:
    - Трудненько будет, Домна Степановна... В Дивьей обители атаман пушки
    ставит, а завтра из пушек по монастырю палить будет.
    - И в монастыре тоже пушки налажены... Только, сказывают, бонбы-то
    верхом пролетят над Служнею слободой. Я и то бегала к попу Мирону... У него
    Терешка-писчик из Усторожья сидел, так он сказывал. Дожили мы с тобой,
    Арефа Кузьмич, до самого нельзя, што ни взад ни вперед...
    - Ничего, не бойся: маленькие мы люди, с нас и ответ не велик.
    Опять обошел все хозяйство Арефа и подивился: все в исправности у
    Домны Степановны и всего напасено вдоволь. Не покладаючи рук работала
    старуха. Целую ночь провел Арефа дома и все рассказывал жене про свои
    злоключения, а дьячиха охала, ахала и тихо плакала. Жаль ей стало бедного
    дьячка до смерти, да и рассказывал он уж очень жалобно. В свою очередь она
    рассказывала, как бежал игумен из монастыря и как чередился монастырь уже
    после него, как всем руководствует Гермоген, как увезли воеводшу из Дивьей
    обители, как бежала Охоня и как ухватил ее нечестивый Ахав-воевода. Ездила
    дьячиха в Усторожье, только пристава ее не допустили к дочери.
    Напринималась она сраму и воротилась ни с чем. Потом пали слухи, что Охоню
    беглый игумен Моисей своими руками схватил в воеводском доме и сослал
    неведомо куда. Теперь уж Арефа слушал и плакал.
    - Забыл, видно, нас преподобный Прокопий, - повторял дьячок. - Ни в
    живых, ни в мертвых живем.
    И дома Арефе не довелось отдохнуть порядком. Дьячиха поднялась с
    петухами, чтобы не упустить квашню, а дьячок спал на своих полатях. Только
    стало светать, как с монастырской колокольни грянула вестовая пушка. Инок
    Гермоген сам навел ее на мятежный стан и выпалил. Ждать было нечего. Всю
    ночь около стен рыскали воровские люди и всячески пробовали подняться, но
    напрасно. Со стен их обливали горячею водой и варили варом. А утром видно
    было, как зашевелилась вся Дивья обитель. Конники выстроились, а на
    бастионах чередились пушки. Инок Гермоген не мог перенести этого зрелища и
    выпалил. Легкое трехфунтовое ядро ударилось в Яровую и застряло в снегу. На
    выстрел всполошилась вся Служняя слобода. Немного погодя грянула первая
    пушка из Дивьей обители, и тяжелое чугунное ядро впилось в каменную
    монастырскую стену.
    Это было началом, а потом пошла стрельба на целый день. Ввиду
    энергичной обороны, скопище мятежников не смело подступать к монастырским
    стенам совсем близко, а пускали стрелы из-за построек Служней слободы и
    отсюда же палили из ружей. При каждом пушечном выстреле дьячок Арефа
    закрывал глаза и крестился. Когда он пришел в Дивью обитель, Брехун его
    прогнал.
    - Ступай к своей дьячихе, а нам и без тебя хлопот достаточно...
    К дьячихе так к дьячихе, Арефа не спорил. Только когда он проходил по
    улице Служней слободы, то чуть не был убит картечиной. Ватага пьяных
    мужиков бросилась с разным дрекольем к монастырским воротам и была
    встречена картечью. Человек пять оказалось убитых, а в том числе чуть не
    пострадал и Арефа. Все видели, что стрелял инок Гермоген, и озлобление
    против него росло с каждым часом.


    VIII