IV

Из Усторожья под вечер выезжала простая крестьянская телега, в которой
ехал Арефа с дочерью Охоней по монастырской дороге. Лошадь и телегу они
должны были сдать в монастырь.
- Пронесло тучу мороком, а все преподобный Прокопий, о Христе
юродивый, - повторял дьячок вслух и крестился. - Легкое место сказать,
высидел в узилище цельную зиму, а теперь отрыгнут на волю, яко от кита
Иона.
Охоня правила лошадью и больше молчала. Она часто оглядывалась, точно
боялась за собой погони. Да и было чего бояться: у нее с ума не шел казак
Белоус, который пригрозил ей у судной избы: "А ты, отецкая дочь, попомни
Белоуса!" Даже во сне грезился Охоне этот лихой человек, как его вывели
тогда из тюрьмы: весь в лохмотьях, через которые видно было покрытое
багровыми рубцами и незажившими свежими ранами тело, а лицо такое молодое
да сердитое. Когда Белоус бросился на воеводу, Охоня закрыла лицо руками и
покорно ждала, как он ударит ее железным прутом, ей так и казалось, что
сейчас смерть. Не теперь, так потом убьет, коли пообещал... Ухаживая на
монастырском подворье за отцом, Охоня все время думала о Белоусе и
вздрагивала от малейшего шороха. И теперь дорогой она все боялась, хотя не
говорила отцу ни слова.
Дорога в монастырь наполовину шла лесом. Ехать ночью, пожалуй, было и
опасно, если бы не гнала крайняя нужда. Арефа поглядывал все время по
сторонам и говорил несколько раз:
- Ну, чего с нас взять, Охоня, ежели разбойные люди подвернутся?
- Ничего у нас нет, батя, - соглашалась Охоня. - Поп Мирон вон не
боится... А на него грозились, потому как он с собой деньги возит.
- Попа-то Мирона не скоро возьмешь, - смеялся Арефа. - Он сам кого бы
не освежевал. Вон какой он проворнящий поп... Как-то по зиме он вез на
своей кобыле бревно из монастырского лесу, ну, кобыла и завязла в снегу, а
поп Мирон вместе с бревном ее выволок. Этакого-то зверя не скоро возьмешь.
Да и Герасим с ним тоже охулки на руку не положит, даром што иноческий чин
хочет принять. Два медведя, одним словом.
Ночь застала путников на полдороге, где кончался лес и начинались
отобранные от монастыря угодья. Арефа вздохнул свободнее: все же не так
жутко в чистом поле, где больше орда баловалась. Теперь орда отогнана с
линии далеко, и уже года два, как о ней не было ни слуху ни духу.
Обрадовался Арефа, да только рано: не успела телега отъехать и пяти верст,
как у речки выскочили четверо и остановили ее.
- Стой!.. Кто жив человек едет?
Двое ухватили лошадь, а двое приступили к телеге.
- Обознались, други милые, - ответил Арефа. - Поймали, да не ту
птицу... Дьячок Арефа из затвору едет, а взять с него нечего, окромя язв и
ран.
- Ах ты, дурень старый! - ругались разбойные люди. - А мы думали, кто
другой.
- Ступайте к попу Мирону, у него денег много, - посоветовал ехидно
Арефа. - Будет пожива... Пожалуй, вот девку мою возьмите, надоело мне ее
кормить.
- Не до девок нам, дурья голова!
Разбойные люди расспросили дьячка про розыск, который вел в Усторожье
воевода Полуект Степаныч, и обрадовались, когда Арефа сказал, что сидел
вместе с Белоусом и Брехуном. Арефа подробно рассказал все, что сам знал, и
разбойные люди отпустили его. Правда, один мужик приглядывался к Охоне и
даже брал за руку, но его оттащили: не такое было время, чтобы возиться с
бабами. Охоня сидела ни жива ни мертва, - очень уж она испугалась. Когда
телега отъехала, Арефа захохотал.
- Вот дураки-то! - говорил он. - Они за лошадь, а я преподобному
Прокопию молитву творю... Прямо дураки!.. Где же им супротив нашего
заступника устоять, Охонюшка?
Все-таки благодаря разбойным людям монастырской лошади досталось
порядочно. Арефа то и дело погонял ее, пока не доехал до реки Яровой,
которую нужно было переезжать вброд. Она здесь разливалась в низких и
топких берегах, и место переправы носило старинное название "Калмыцкий
брод", потому что здесь переправлялась с испокон веку всякая степная орда.
От Яровой до монастыря было рукой подать, всего верст с шесть. Монастырь
забелел уже на свету, и Арефа набожно перекрестился.
- Привел господь мне, недостойному, узреть святую обитель, -
проговорил он и даже прослезился.
Начались пашни, а в сторону Яровой ушли зеленою полосой монастырские
поемные луга, на которых случалось работать и Арефе, когда он состоял в
обители на смирении. И хороши места - скатерть скатертью! И Яровая-то как
разливается... Арефа глядел по сторонам и не мог налюбоваться. Под самым
монастырем река была сдавлена каменистой грядой. Правый берег поднимался
высокой кручей, на которой красовался густой сосновый бор. Левый берег
широким языком вдавался в реку, и на этом откосе рассыпала свои деревянные
избушки Служняя слобода с бревенчатою церковкой посредине. Монастырь стоял
ниже, на самом берегу, и далеко белел своими зубчатыми каменными стенами,
сложенными еще игуменом Поликарпом. Арефа на околице вылез из телеги и
велел Охоне ехать одной.
- А ты куда, батя?
- Поезжай, дура...
Когда телега с Охоней скрылась, Арефа пал на землю и долго молился на
святую обитель, о которой день и ночь думал, сидя в своем затворе. Самое
угодное место, и не будь дьячихи, Арефа давно бы постригся в монахи, как
Герасим. Да и не стоило на миру жить. Отдохнуть хотел Арефа и успокоить
свою грешную душу. Будет, до зла-горя черпнул он мирской суеты, и пора о
душе позаботиться. Всегда Арефа завидовал нескверному иноческому житию, и
сама дьячиха уже не один раз говорила ему, что пора за божье дело
приниматься, а о мирском позабыть.
Домой Арефа пошел задами, чтобы кто-нибудь на Служней его не узнал и
не донес игумену Моисею. Он шел берегом Яровой и несколько раз перелезал
через прясла огородов, выходивших прямо к реке. Вверх по реке, сейчас за
Служней слободой, точно присела к земле своею ветхой деревянною стеною
Дивья обитель, - там вся постройка была деревянная, и давно надо было
обновить ее, да грозный игумен Моисей не давал старицам ни одного бревна и
еще обещал совсем снести эту обитель, потому что не подобало ей торчать на
глазах у Прокопьевского монастыря: и монахам соблазн, да и мирские люди
напрасные речи говорили. Только была одна причина, которая делала игумена
Моисея бессильным: в Дивьей обители сидела в затворе вот уже двадцать лет
присланная из Петербурга неизвестная "болярыня". Кто она такая, знал один
игумен Моисей. Когда умерла императрица Елизавета, игумен думал, что
"болярыню" выпустят, но наступил Петр III, потом Екатерина II, а "болярыня"
все сидела и сидела: ее забыли там, в Петербурге. Так Дивья обитель и
держалась своею именитою узницей.
Дьячковская избушка стояла недалеко от церкви, и Арефа прошел к ней
огородом. Осенью прошлого года схватил его игумен Моисей, и с тех пор Арефа
не бывал дома. Без него дьячиха управлялась одна, и все у ней было в
порядке: капуста, горох, репа. С Охоней она и гряды копала, и в поле
управлялась. Первым встретил дьячка верный пес Орешко: он сначала залаял на
хозяина, а потом завизжал и бросился лизать хозяйские руки. На его визг
выскочила дьячиха и по обычаю повалилась мужу в ноги.
- Родимый ты мой, Арефа Кузьмич! - причитала она истошным голосом,
обнимая мужа за ноги. - И не думала я тебя в живых видеть, солнышко ты мое
красное!..
- Тише, баба!.. - окликнул Арефа жену. - Чему обрадела-то?
Дьячиха Домна Степановна была высокая, здоровенная женщина, широкая в
кости и с таким рябым лицом, про которое все соседи говорили, что по ночам
на нем черт горох молотил. Некрасива была дьячиха, но зато могла воротить
весь дом, да еще успевала обругать всю свою улицу. На Прокопьевской ярмарке
она торговала квасом и калачами, а по зимам сама ездила за дровами. Одним
словом, клад - не баба, если б не побывала в полоне у орды. Чуть что, свои
бабы и начнут корить богоданною дочкою Охоней, которую дьячиха из орды
принесла. Охоня часто плакала, когда ребята на улице ей проходу не давали:
и раскосая, и черная, и киргизская кость. Матери подучат, а ребятишки
выкрикивают.
Вошел Арефа в свою избушку и долго молился образу Прокопия, который
стоял в переднем углу, а потом уже поздоровался с женой.
- Ну, здравствуй, Домна Степановна... Каково живешь-можешь?
- Ох, и не спрашивай, Арефа Кузьмич! - всплакала дьячиха. - И свету
божьего без тебя не видала... Глазыньки все проплакала.
Лошадь Арефа отправил к попу Мирону с Охоней, да заказал сказать, что
она приехала одна, а он остался в Усторожье. Не ровен час, развяжет поп
Мирон язык не ко времени. Оставшись с женой, Арефа рассказал, как
освободила его Охоня, как призывал его к себе воевода Полуект Степаныч и
как велел, нимало не медля, уезжать на Баламутские заводы к Гарусову.
- Опять ты сиротой останешься, Домна Степановна, - проговорил он
ласково, жалея жену. - Сколь времени, а поживу у Гарусова, пока игумен
утишится... Не то горько мне, што в ссылку еду и тебя одну опять оставлю, а
то горько, што на заводах все двоеданы* живут. Да и сам Гарусов двоеданит и
ихнюю руку держит... Тошно и подумать-то, Домна Степановна.
______________
* Двоеданами называли при Петре I раскольников, потому что они были
обложены двойной податью. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

Запричитала и завыла дьячиха пуще прежнего, пока муж не цыкнул на нее.
Потом он осмотрел хозяйским глазом всю свою домашнюю худобу и за все
похвалил дьячиху: все в порядке и на своем месте, любому мужику впору.
- День-то проболтаюсь у тебя, а в ночь выеду на заводы, - сказал
Арефа, когда послышались шаги Охони. - Смотри, никому ни гугу...
Так целый день и просидел Арефа в своей избушке, поглядывая на улицу
из-за косяка. Очень уж тошно было, что не мог он сходить в монастырь
помолиться. Как раз на игумена наткнешься, так опять сцапает и своим судом
рассудит. К вечеру Арефа собрался в путь. Дьячиха приготовила ему котомку,
сел он на собственную чалую кобылу и, когда стемнело, выехал огородами на
заводскую дорогу. До Баламутских заводов считали полтораста верст, и все
время надо было ехать берегом Яровой.
За околицей Арефа остановился и долго смотрел на белые стены
Прокопьевского монастыря, на его высокую каменную колокольню и ряды низких
монастырских построек. Его опять охватило такое горе, что лучше бы,
кажется, утопиться в Яровой, чем ехать к двоеданам. Служняя слобода вся
спала, и только в Дивьей обители слабо мигал одинокий огонек, день и ночь
горевший в келье безыменной затворницы.
- Двум смертям не бывать, а одной не миновать, - решил Арефа, понукая
свою чалую кобылу.
Прокопьевский монастырь был основан в конце XVII столетия
пустынножителем Саввой, в иночестве Савватием, когда кругом жила еще "орда"
"обонпол Яровой". Около Савватия собрались благоуветливые старцы, искавшие
спасения "в отишии" дремучих лесов по Яровой. Так возникла новая обитель,
"яже в Сибирстей стране", а потом она переименовалась в общежительный
монастырь. Инок Савватий по происхождению был не чужим для орды, потому что
его мать была татарка. Казаки в большинстве случаев женились на татарках, о
чем сибирский летописец повествует так: "Поколение в казацком сословии
первоначально пошло от крови татарок, которые, быв обласканы смелыми
пришельцами, взошли на ложе их, впоследствии законное, по подобию
сабинянок, и с чертами кавказского отродья не обезобразили мужественного
потомства". Это обстоятельство много помогло Савватию удержаться в
незнакомой стране, принадлежавшей кочевникам. На новую обитель делались
частые нападения, и благоуветливые иноки отсиживались за деревянными
стенами с разным "уязвительным оружием" в руках. Решительный момент для
обители наступил, когда в степь был выдвинут новый городок Усторожье.
Русская колонизация сразу двинулась вперед, и лихие времена для обители
миновали навсегда. Если и приходилось ей терпеть напасти от орды, то помощь
теперь была под рукой: воинские люди приходили из Усторожья и выручали
обитель. Главное богатство Прокопьевского монастыря заключалось в земельных
угодьях, захваченных еще до основания Усторожья. Лес, пашенные места,
сенокосы, рыбные ловли, бортные ухожья и хмельники - всего было вволю, и
монастырь быстро вырос и украсился на славу. Вклады благочестивых людей в
монастырскую казну усилили это богатство, а несколько тысяч крестьян,
осевших на монастырской земле, представляли собой даровую рабочую силу. Так
было до введения духовных штатов, когда за монастырем не осталось и десятой
части его земельных богатств, а крестьяне монастырских вотчин перечислены
были на государя. Дубинщина являлась последним ударом. Игумен Моисей попал
в разгар монастырского лихолетья, и это окончательно его ожесточило.
Одним словом, наступало новое время и новые порядки, и тот же игумен
Моисей предпочел бы стародавние времена, когда приходилось выстаивать
обители перед ордой одними своими силами, минуя всякую воинскую помощь.

V