II

Охоня стала ходить к судной избе каждое утро, чем доставляла немало
хлопот караульным солдатам. Придет, подсядет к окошечку, да так и замрет на
целый час, пока солдаты не прогонят. Очень уж жалела отца Охоня и горько
плакала над ним, как причитают по покойникам, - где только она набрала
таких жалких бабьих слов!
- Родимый ты мой батюшка, застава наша богатырская! - голосила Охоня,
припадая своей непокрытой девичьей головой к железной оконной решетке. -
Жили мы с матушкой за тобой, как за горою белокаменной, зла-горя не
ведали...
Эти причеты и плачи наводили тоску даже на солдат, - очень уж ревет
девка, пожалуй, еще воевода Полуект Степаныч услышит, тогда всем
достанется. Охоня успела разглядеть всех узников и узнавала каждого по
голосу. Всех ей было жаль, а особенно сжималось ее девичье сердце, когда из
темноты глядели на нее два серых соколиных глаза. Белоус только встряхивал
кудрями, когда Охоня приваливалась к их окну.
- Не застуй*, девка... - заметил он ей всего один раз. - Без тебя
тошно.
______________
* Не застуй - не заслоняй света. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

Ходила, ходила Охоня, надоело попу Мирону ее ждать, и уехал он домой
вместе со служкой Гермогеном, а Охоня дошла-таки до своего. Пришла она раз
своим обычаем к судной избе, припала к оконцу, а солдаты накинулись
отгонять ее.
- Убирайся, девка, откуда пришла! - кричал на нее сердитый капрал.
- Я не девка, а отецкая дочь, - бойко отвечала Охоня.
- Сказывай, а все-таки убирайся подобру-поздорову... Воевода придет,
так наотвечаешься за тебя, а вся-то твоя девичья цена: наплевать.
Проваливай, говорят...
- Не пойду!.. Не трожь, говорят!
Сначала солдаты старались оттолкнуть Охоню вежливенько, кто плечом,
кто кулаком, но она остервенилась и накинулась на солдат, как волчица.
- Креста на вас нет, скобленые рыла!.. - кричала Охоня, цепляясь за
солдатскую амуницию. - Девка им помешала... Стыда у вас в глазах нет!..
Слово за слово, и кончилось дело рукопашной. Проворная и могутная была
дьячковская дочь и надавала команде таких затрещин, что на нее бросился сам
капрал. Что тут произошло, трудно сказать, но у Охони в руках очутилась
какая-то палка, и, прислонившись к стене, девушка очень ловко защищалась ею
от наступавшего врага. Во время свалки у Охони свалился платок с головы, и
темные волосы лезли на глаза.
- Не давайся, Охоня, вшивой команде! - послышался из подземелья
знакомый молодой голос. - Катай их по бритым-то рылам!
В самый критический момент, когда Охоня уже ослабевала, к судной избе
подъехал верхом на гнедом иноходце сам воевода Полуект Степаныч.
- Стой, команда! - зычно крикнул он на солдат. - Что за драка?
- Вот девка увязалась, - жаловался капрал. - Никак не могли ее
отогнать от избы.
- Не девка, а отецкая дочь! - с гордостью ответила Охоня.
Воевода Чушкин, старик с седою коренною бородкой, длинным носом и
изрытым оспой "шадривым" лицом, держался в седле еще молодцом. Он оглядел
Охоню с ног до головы и только покачал головой. Смущенная стража сбилась в
одну кучу, как покрытые решетом молодые петухи. Воспользовавшись воеводским
раздумьем, Охоня кубарем бросилась начальству в ноги, так что шарахнулся в
сторону иноходец, а затем уцепилась за воеводское стремя.
- Ущити, воевода, честную отецкую дочь! - кричала Охоня. - Твои
солдаты безвинно опростоволосили и надругались над моею дивьей красотой...
Смертным боем хотели убить.
- Постой, дура! - крикнул воевода, сдерживая шарашившуюся лошадь. -
Откедова ты взялась-то, жар-птица?.. Чего тебе надобно?
- Батю отдай, воевода... моего батю... Безвинно он на цепь посажен.
Мамушка слезами изошла... Дьячил батя в Служней слободе, а игумен Моисей по
злобе его заковал.
Воевода грозно нахмурился, стараясь припомнить дьячка из Служней
слободы. Мало ли у него народа по затворам сидит. Но какая-то неожиданная
мысль осенила воеводское чело, и старик подозвал капрала.
- Выпустить колодников! - приказал он. - А ты, отецкая дочь, лошадь-то
не пугай у меня! Дуры эти бабы, прямо сказать. Ну, чего голосишь-то? Надень
платок, глупая...
Загремел тяжелый замок у судной тюрьмы, и узников вывели на свет
божий. Они едва держались на ногах от истомы и долгого сидения. Белоус и
Аблай были прикованы к середине железного прута, а Брехун и Арефа по
концам. Воевода посмотрел на колодников и покачал головой, - дескать,
хороши голуби.
- Ну, отецкая дочь, выбирай любого, - сказал воевода. - Ни которого не
жаль.
Конечно, Охоня бросилась к отцу и повисла на его шее со своими бабьими
причитаньями, так что воевода опять нахмурился.
- Будет, не люблю, - сказал он и прибавил, обращаясь к капралу: -
Раскуйте этого дурака дьячка, а с игуменом я свой разговор буду иметь.
Арефа стоял и не мог произнести ни одного слова, точно все происходило
во сне. Сначала его отковали от железного прута, а потом сняли наручни.
Охоня догадалась и толкнула отца, чтобы падал воеводе в ноги. Арефа рухнул
всем телом и припал головой к земле, так что его дьячковские косички
поднялись хвостиками вверх, что вызвало смех выскочивших на крыльцо
судейских писчиков.
- Кормилец, Полуехт Степаныч, безвинно от игумна претерпел, -
заговорил Арефа, стукаясь лбом в землю.
- Ну, ладно, потом разберем, - ответил воевода. - Кабы не вырастил
такую вострую дочь, так отведать бы тебе у Кильмяка лапши... А ты, отецкая
дочь, уводи отца, пока игумен не нагнал, в город.
Охоня, как птица, подлетела к воеводе и со слезами целовала его
волосатую руку. Она отскочила, когда позади грянула цепь, - это Белоус
схватил железный прут и хотел броситься с ним на воеводу или Охоню, -
трудно было разобрать. Солдаты вовремя схватили его и удержали.
- Гей, приковать его за шею отдельно от других! - скомандовал воевода.
- Спасибо на добром слове, - поблагодарил Белоус, делая отчаянную
попытку вырваться из вцепившихся в него дюжих рук. - А ты, отецкая дочь,
попомни Белоуса.
Эти слова заставили Охоню задрожать - не боялась она ни солдат, ни
воеводы, а тут испугалась. Белоус так страшно посмотрел на нее, а сам
смеется. Его сейчас же увели куда-то в другое подземелье, где приковал его
к стене сам Кильмяк, пользовавшийся у воеводы безграничным доверием. На
железном пруте остались башкир Аблай да слепец Брехун, которых и увели на
старое место. Когда их подводили к двери, Брехун повернул свое неподвижное
лицо и сказал воеводе:
- Не в пору ты разлакомился, Полуехт Степаныч... Дерево не по себе
выбираешь, а большая кость у волка поперек горла встает.
Арефе сделалось даже совестно, когда низенькая деревянная дверь,
обитая толстыми железными полосами, точно проглотила его недавних товарищей
по сидению в "узилище". Сам он через девку вышел на волю и читал немой укор
своей мужской гордости на окружающих лицах.
Воевода подождал, пока расковали Арефу, а потом отправился в судную
избу. Охоня повела отца на монастырское подворье, благо там игумена не
было, хотя его и ждали с часу на час. За ними шла толпа народу, точно за
невиданными зверями: все бежали посмотреть на девку, которая отца из тюрьмы
выкупила. Поравнявшись с соборною церковью, стоявшею на базаре, Арефа в
первый раз вздохнул свободнее и начал усердно молиться за счастливое
избавление от смертной напасти.
- Охонюшка, милая, не ты меня выкупила своими слезами, - сказал он
дочери, - а бысть мне в нощи прещение... Видел я преподобного Прокопия и
слезно плакался: его молитвами умягчилось воеводное сердце.
- Скорее бы только из городу выбраться, батя, - говорила Охоня, - а
там уж все вместе помолитвуем преподобному.
- Ох, и то бы скорее!..
Арефа шел с трудом: и ноги, избитые кандалами, болели, да и сам он
шатался от слабости. Когда купцы увидали выпущенного на волю колодника, то
надавали ему медных денег. Арефа даже прослезился от сыпавшейся на него
благодати.
Город Усторожье был не велик: дворов на шестьсот. Постройки все
деревянные, как воеводский двор и старая церковь. Каменное здание было одно
- новый собор, выстроенный тщанием, а отчасти иждивением воеводы Чушкина.
Все это деревянное строение было обнесено земляным валом, а на валу шел тын
из бревен, деревянные рогатки и "надолбы". По углам, где сходились выси,
поднимались срубленные в паз деревянные башни-бойницы. Трое ворот вели из
города: одни - на полдень, другие - на север, а третьи - прямо в орду, то
есть в сторону степи. Усторожье вырос из небольшого пограничного острожка,
в котором казаки отсиживались и от башкир, и от киргизов, и от калмыков.
Боевое местечко выдалось, и в случае "заворохи" сюда сбегались посельщики
из всех окрестных деревень, поселков и займищ, пока не улегалась гроза.
Монастырское подворье было сейчас за собором, где шла узкая Набежная
улица. Одноэтажное деревянное здание со всякими хозяйственными пристройками
и большими хлебными амбарами было выстроено еще игуменом Поликарпом.
Монастырь бойко торговал здесь своим хлебом, овсом, сеном и разными
припасами. С введением духовных штатов подворье точно замерло, и громадные
амбары стояли пустыми.
- Жаль, што поп-то Мирон уехал, - жалел Арефа, присаживаясь на
скамеечку у ворот подворья перевести дух. - Довез бы он нас по пути.
- И пешком дойдем, батя, только бы из города поскорее вырваться, -
говорила Охоня, занятая одною мыслью. - То-то мамушка обрадуется...
В подворье сейчас никого не было, кроме старца Спиридона, проживавшего
здесь на покое, да нескольких амбарных мужиков из своей монастырской
вотчины. Арефу встретили, как выходца с того света, а дряхлый Спиридон даже
прослезился.
- Мертв был, а теперь ожил, - шептал старик и качал своею седою
головой, когда Охоня рассказывала ему, как все случилось. - На счастливого
все, Охоня. Вот поп-то Мирон обрадуется, когда увидит Арефу... Малое дело
не дождался он: повременить бы всего два дни. Ну, да тридцать верст* до
монастыря - не дальняя дорога. В двои сутки обернетесь домой.
______________
* В старину версты считались в тысячу сажен. (Прим.
Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

Первым делом, конечно, была истоплена монастырская баня, - Арефа едва
дождался этого счастья. Узникам всего тяжелее доставалось именно это
лишение. Изъеденные кандалами ноги ему перевязала Охоня, - она умела ходить
за больными, чему научилась у матери. В пограничных деревнях, на которые
делались постоянные нападения со стороны степи, женщины умели унимать
кровь, делать перевязки и вообще "отхаживать сколотых".
- Зело оскорбел во узилище, доченька, - жаловался Арефа. - Сидел на
гноище, как Иов многострадальный...
Забравшись в бане на полок, Арефа блаженствовал часа два, пока
монастырские мужики нещадно парили его свежими вениками. Несколько раз он
выскакивал на двор, обливался студеною колодезною водой и опять лез в баню,
пока не ослабел до того, что его принесли в жилую избу на подряснике. Арефа
несколько времени ничего не понимал и даже не сознавал, где он и что с ним
делается, а только тяжело дышал, как загнанная лошадь. Охоня опять
растирала ему руки и ноги каким-то составом и несколько раз принималась
плакать.
- Перестань, дура, - проговорил очнувшийся Арефа. - Исхитил
преподобный Прокопий из львиных челюстей невредима, а вперед - бог.
Сподобился и в бане попариться.
После бани старец Спиридон преподнес Арефе монастырского травника,
который на подворье не переводился, и недавний узник даже крякнул от
удовольствия. Но не успел он поднести чарку ко рту, как в дверях появились
два солдата с воеводского двора.
- Где здесь дьячок Арефа? - спрашивал старший.
- Нету его, - уехал домой! - ответила за отца Охоня.
- А нас прислал воевода за ним: надобен на воеводский двор немедля.
Строгий наказ от самого воеводы. Погоню пошлет, ежели уехал.
Арефа перекрестился, выпил чару и отвечал:
- Здесь! Девка по глупости сболтнула, што уехал. Вот ужо оболокусь и
предстану воеводе.
- Ты поскорее, дьячок, - воевода не любит ждать.
У Охони даже сердце упало, когда она увидала воеводских "приставов":
надо было сейчас же бежать из города, а теперь воевода опомнился и опять
посадит батю в темницу. Она помогала отцу одеваться, а сама была ни жива ни
мертва, даже зубы чокали, точно в трясовице.
- Батя, не ходи: расказнит тебя воевода, - шепнула она отцу. - А то
лучше я с тобой сама пойду.
Освеженный баней, Арефа совсем расхрабрился и даже цыкнул на дочь,
зачем суется не в свое дело. Главное, не было в городе игумена Моисея, а
Полуект Степаныч помилует, ежели подвернуться в добрый час.
Бедная Охоня опять горько плакала, когда пристава повели отца на
воеводский двор.

III