IV

Арефа был совершенно счастлив, что выбрался жив из Баламутского
завода. Конечно, все это случилось по милости преподобного Прокопия: он
вызволил грешную дьячковую душу прямо из утробы земной. Едет Арефа и
радуется, и даже смешно ему, что такой переполох в Баламутском заводе и что
Гарусов бежал. В Служней слободе в прежнее время, когда набегала орда,
часто такие переполохи бывали и большею частью напрасно. Так, бегают,
суетятся, галдят, друг дружку пугают, а беду дымом разносит.
- Нет, Гарусом-то какого стрекача задал! - говорил Арефа своей кобыле.
- Жив смерти, видно, боится... Это его преподобный Прокопий устигнул: не
лютуй, не пей чужую кровь, не озорничай. Нет, брат, мирская-то слеза
велика...
Отъехав верст двадцать, Арефа свернул в лесок покормить свою кобылу.
"Ведь вот тварь, а чувствует, что домой идет, и башкой вертит". Прилег
Арефа на травку, а кобыла около него ходит да травку пощипывает. "Хорошо бы
огонек разложить, да страшно: как раз кто-нибудь наедет на дым, и повернут
раба божия обратно в Баламутский завод. Нет, уж достаточно натерпелся за
свою простоту".
- Эх, перекусить бы малую толику! - вслух думал Арефа. - Затощал
вконец... Ну, да потерплю, а там дьячиха Домна Степановна откормит. Хорошо
она заказные блины печет... Ну и редьки с квасом похлебать тоже отлично.
Своя редька-то... А то рыбка найдется солененькая: карасики, максунинка...
Да еще капустки пластовой прибавить, да кашки пшенной на молочке, да
взварцу из черемухи, да вишенки...
От этих суетных мыслей у Арефы окончательно подвело живот. Лучше уж не
думать, не тревожить себя напрасно.
Не успел Арефа передумать своих голодных мыслей, а хлеб сам пришел к
нему. Лежит Арефа и слышит, как сучок хрустнул. Потом тихо стало, а потом
опять шелест по траве. Чуткое дьячковское ухо, сторожливое, потому как
привык сызмала в орде беречься: одно ухо спит, а другое слушает.
"Башкирятин кобылу скрасть хочет", - подумал Арефа и успокоился: не
таковская кобыла, чтобы чужого человека подпустить.
И кобыла тоже учуяла, насторожилась и храпнула. Тоже степная тваринка,
не скоро возьмешь... А человек действительно подкрадывался. Он долго
разглядывал лежавшего на земле дьячка, спрятавшись за деревом.
- Ну, чего ты воззрился-то? - окликнул его Арефа. - Добрый человек,
так милости просим на стан, а худой, так проходи мимо... У меня разговор
короткий...
В сущности, Арефа струхнул, а напустил на себя храбрость для
видимости: ночью-то не видно. Таинственный человек еще раз огляделся кругом
и подошел. Это был плечистый мужик в рваном зипуне и рваной шляпенке.
- Вот што, мил человек, - заговорил он, подсаживаясь к Арефе, - едешь
ты на кобыле один, а нам по пути...
- Н-нн-но?
- Верно тебе говорю... Я от Гарусова с заводу бежал. Погони боюсь.
Арефа почесал за ухом и прикинулся, что не узнал по голосу, что за
птица налетела. Он и в темноте сразу узнал самого Гарусова, хотя он и был
переодет. Вот он, хороняка и бегун, где шляется... Но главное внимание
Арефы обратила на себя теперь отдувавшаяся пазуха самозваного бегуна, и
дьячок даже понюхал воздух.
- Знаешь сказку, мил человек, - заговорил Арефа, - поедешь налево -
сам сыт, конь голоден, поедешь направо - конь сыт, сам голоден.
Мужик засмеялся и достал из-за пазухи здоровую краюху хлеба. Арефа
только перекрестился: господь невидимо пищу послал. Потом он переломил
краюху пополам и отдал одну половинку назад.
- Какой ты добрый на чужое-то, - засмеялся мужик. - Тоже, видно, от
Гарусова бежишь?
- Ну, мы с Гарусовым-то душа в душу жили, - отшучивался Арефа, уплетая
хлеб за обе щеки. - У нас все пополам было: моя спина - его палка, моя шея
- его рогатка, мои руки - его руда... Ему ничего не жаль, и мне ничего не
жаль. Я, брат, Гарусовым доволен вот как... И какой добрый: душу оставил.
Арефу забавляло, что Гарусов прикинулся бродягой и думал, что его не
признают: от прежнего зверя один хвост остался. Гарусов в свою очередь тоже
признал дьячка и решил про себя, что доедет на его кобыле до монастыря, а
потом в благодарность и выдаст дьячка игумену Моисею. У всякого был свой
расчет.
- Утро вечера мудренее, мил человек, - говорил Арефа. - Ужо кобыла
отдохнет, на брезгу и поедем.
Ночью, однако, никому не спалось. Они караулили друг друга, чтобы один
без другого не уехал на кобыле. Под утро они притворились, что спят, и
Гарусов храпел, как зарезанный. Арефа, наконец, поднялся и поймал кобылу.
Когда они сели верхом, дьячок проговорил:
- Бит небитого везет.
- А ты как знаешь?
- Рожа у тебя толстая... Закормил, видно, Гарусом-то с осени. Вишь,
как нащечился!
- А тебя Гарусом-то, видно, мало еще бил. Вон как язык болтается!
Так они и поехали вместе, как лучшие друзья, и только кряхтела одна
кобыла. Дьячок сидел впереди и правил, а Гарусов сидел за ним. Арефа ехал и
в умилении думал о том, как господь смиряет гордыню и превозносит убогих.
Вот хоть сейчас, стоит захотеть, и Гарусов пойдет пешком... Дорогой от
нечего делать они болтали о разных разностях и подшучивали друг над другом.
Здесь же в первый раз Арефа услыхал, что проявился в казаках не прост
человек, прозвищем Пугач, и что этот человек принял на себя августейшую
персону государя Петра III. Молва уже облетела по казачьим уметам и
станицам, перекинулась в орду и дошла до заводов. Бунтовали пока ближние
башкиришки, которые грозились пожечь русские селения. К ним пристал разный
сброд, шатавшийся по дорогам. Казакам тоже верить нельзя - эти продадут.
Арефа только качал своею маленькою головкой, припоминая, о чем болтали
рабочие на руднике. Конечно, Гарусов не все рассказывает, а бежал он
неспроста. Едут на одной кобыле, а мысли разные. Дорога была пустынная, а
где попадалась деревушка, они объезжали ее стороной.
Так они ехали целый день и заночевали в лесу. Теперь до монастыря
оставалось полтора дня ходу.
- Только бы до монастыря добраться, - повторял Арефа, укладываясь
спать. - Игумен Моисей травником угостит... а то и шелепов не пожалеет. Он
простоват, игумен-то...
- Ах ты, шиликун! - смеялся Гарусов. - Прост игумен?..
- С Гарусовым два сапога - пара... И любят друг дружку, водой не
разольешь.
Друзья крепко спали, когда пришла нежданная беда. Арефа проснулся
первым, хотел крикнуть, но у него во рту оказался деревянный "кляп", так
что он мог только мычать. Гарусов в темноте с кем-то отчаянно боролся, пока
у него кости не захрустели: на нем сидели четверо молодцов. Их накрыл
разъезд, состоящий из башкир, киргизов и русских лихих людей. Связанных
пленников посадили на кобылу и быстро поволокли куда-то в сторону от
большой дороги. Арефа и Гарусов поняли, что их везут в "орду".
"Ох, съедят мою кобылу башкиришки!" - думал Арефа в горести.
Гарусов и Арефа знали по-татарски и понимали из отрывочных разговоров
схвативших их конников, что их везут в какое-то стойбище, где большой сбор.
Ох, что-то будет?.. Всех конников было человек двадцать, и все везли в
тороках награбленное по русским деревням добро, а у двоих за седлами
привязано было по молоденькой девке. У орды уж такой обычай: мужиков
перебьют, а молодых девок в полон возьмут.
Так они ехали два дня и всего один раз пленникам дали напиться воды.
Особенно страдал Гарусов. Лицо у него даже почернело, а оба глаза были
подбиты. Отряд шел к стойбищу напрямик, по степной сакме. Лес и горы
остались далеко назади. За пленниками усиленно следили, чтоб они не могли
между собой разговаривать. Выехали на стойбище только на третий день к
вечеру. Издали в степи показалось яркое зарево горевших костров. Навстречу
вылетела стая высоких киргизских псов, а за ними прискакали другие конники.
Все окружили пленников, осматривали их, щупали руками и всячески
издевались. Особенно доставалось Арефе за его дьячковскую косицу.
На стойбище сбилось народу до двух тысяч. Тут были и киргизы, и
башкиры, и казаки, и разные воровские русские люди, укрывавшиеся в орде и
по казачьим станицам. Не было только женщин и детей, потому что весь этот
сброд составлял передовой отряд. Пленников привязали к коновязям, обыскали
и стали добывать языка: кто? откуда? и т.д. Арефа отрывисто рассказал свою
историю, а Гарусов начал путаться и возбудил общее подозрение.
- Повесить их! - кричали голоса. - Они нас подведут при случае!
- Повесить успеем всегда, - спорил кто-то, - а надо из них правды
добыть... На угольках поджарить али водой холодной полить: развяжут язык-то
скорее.
К счастью Арефы, его опознал какой-то оборванец, бывший в
Прокопьевском монастыре. Сейчас же его развязали и пустили на волю, то есть
он оставлен был при шайке вместе с другими пленниками, которых было за сто
человек. "Орда" давно бы передушила их всех, да не давали в обиду свои
казаки, которые часто вздорили с "ордой". От этих пленников, набранных с
разных мест, Арефа узнал досконально положение дела. О батюшке Петре
Федорыче говорили везде, и все бежали к нему: сила у него несметная и всем
жалует волю. Одно смущало Арефу, что Петр Федорыч очень уж мирволил
двоеданам и, как сказывали, сам крестился раскольничьим двуперстием. Второе
было то, что казаки сыспокон веку смуту разводили, и верить им было нельзя.
Продувной народ, особенно на Яике. Одних беглых сколько укрывалось по
казачьим землям, раскольников и всяких лихих людей. А тут вдруг батюшка
Петр Федорыч объявился в казаках... Как будто оно и не совсем похоже.
Гарусову досталось от казаков. Его не признали за настоящего мужика и
долго пытали, что за человек. Но крепок был Гарусов - все вынес. И на огне
его припекали, и студеною ключевою водой поливали, и конским арканом пытали
душить. Совсем зайдется, посинеет весь, а себя не выдает. Арефа не один раз
вступался за него, не обращая внимания на тумаки и издевательства.
- Ты заодно с ним, дьячок?.. Вместе на кобыле-то ехали...
- Неизвестный мне человек, - уверял Арефа. - Мало ли шляется по
нонешним временам беспризорного народу. С заводов, грит, бежал.
- Смотри, дьячок, худо будет.
Особенно досталось Гарусову, когда он наотрез отказался есть
кобылятину. Казаки хоть и считались по старой вере, а ели конину вместе с
"ордой", потому что привыкли в походах ко всему. Арефа хоть и морщился, а
тоже ел, утешая себя тем, что "не сквернит входящее в уста, а исходящее из
"уст". Гарусов даже плюнул на него, когда увидел.
- Ужо вот я скажу игумну-то Моисею, - пригрозил он. - Он из тебя всю
душу вытрясет.
- А ты помалкивай лучше, кабы я чего не сказал, - ответил Арефа. -
Ворочусь в монастырь и сам замолю свои грехи.
На стойбище простояли близко двух недель. А потом налетели казаки и
увели своих. Пленные остались с одной "ордой". Вести были получены
невеселые, и стойбище волновалось из конца в конец. Только одни пленные не
знали, в чем дело. Скоро, впрочем, выяснилось, что и "орда" тоже снимается
в поход. Сборы были короткие: заседлали коней, связали в торока разный
скарб - и все тут. Пленных повели пешком, одною кучею, под прикрытием пяти
джигитов, подгонявших отстававших нагайками. Страшнее этого Арефа ничего не
видал. Немилостивая "орда" не знала пощады и заколачивала нагайками
насмерть. Кормили тоже плохо, и пленные едва держались на ногах. Арефа всех
лечил, перевязывал раны и вообще ухаживал за больными. Благодаря этой
доморощенной медицине он спас и свою кобылу. Правда, что он валялся в ногах
у немилостивой "орды", слезно плакал и, наконец, добился своего.
- Ну, потом съедим твою кобылу, - в виде особенной милости согласился
главный вожак, тоже лечившийся у Арефы.
- А как я без кобылы к апайке* покажусь?.. - объяснял Арефа со своей
наивностью. - Как к ней пешком-то ворочусь?
______________
* Апайка - жена. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

Две недели брели по степи, пока добрались до русской селитьбы. Из
пленных едва уцелела "любая половина". А там пошла новая потеха: "орда"
кинулась на русские деревни с особенным ожесточением, все жгла, зорила, а
людей нещадно избивала, забирая в полон одних подростков-девушек. Кровь
лилась рекой, а "орда" не разбирала, - только бы грабить. В виде
развлечения захваченных пленных истязали, расстреливали из луков и
предавали самой мучительной смерти. Испуганные жители не знали, в какую
сторону им бежать. А впереди везде по ночам кровавыми пятнами стояло зарево
пожаров...
Пленных было так много, что "орде" наскучило вешать и резать их
отдельно, а поэтому устраивали для потехи казнь гуртом: топили,
расстреливали, жгли. Раз Арефа попался в такую же свалку и едва ушел жив.
"Орда" разграбила одну русскую деревню, сбила в одну кучу всех пленных и
решила давить их оптом. Для этого разобрали заплот у одной избы, оставив
последнее звено. На него в ряд уложили десятка полтора пленных, так что у
всех головы очутились по другую сторону заплота, а шеи на деревянной плахе.
Сверху спустили на них тяжелое бревно и придавили. Это была ужасная
картина, когда из-под бревна раздались раздирающие душу крики, отчаянные
вопли, стоны и предсмертное хрипение. "Орда" выла от радости... Не все
удавленники кончились разом. К общему удивлению, в числе удавленников
оказался и дьячок Арефа. Он оказался живым благодаря своей тонкой шее.
- Ах ты, шайтан! - удивлялись башкиры, освобождая его из общей массы
мертвых тел. - Да как ты-то попал?
Арефа со страху ничего не мог ответить, а только моргал. Его сильно
помяли, и он дня три не мог произнести ни одного слова, а потом отошел.
Этот случай всех насмешил, даже пленных, ожидавших своей очереди.
- Вызволил преподобный Прокопий от неминучей смерти, - слезливо
объяснял Арефа. - Рядом попались мужики с толстыми шеями, - ну, меня и не
задавило. А то бы у смерти конец...
Все эти ужасы были только далеким откликом кровавого замирения
Башкирии, когда русские проделывали над пленными башкирами еще большие
жестокости: десятками сажали на кол, как делал генерал Соймонов под
Оренбургом, вешали сотнями, отрубали руки, обрезывали уши, морили по
тюрьмам и вообще изводили всяческими способами тысячи людей. Память об этом
зверстве еще не успела остыть, и о нем пели заунывные башкирские песни,
когда по вечерам "орда" сбивалась около огней. Всех помнила эта народная
песня, как помнит своих любимых детей только родная мать: и старика Сеита,
бунтовавшего в 1662 году, и Кучумовичей с Алдар-баем, бунтовавших в 1707
году, и Пепеню с Майдаром и Тулкучурой, бунтовавших в 1736 году. Много их
было, и все они полегли за родную Башкирию, как ложится под косой зеленая
степная трава.
Курились башкирские огоньки, а около них башкирские батыри пели
кровавую славу погибшим бойцам, воодушевляя всех к новым жестокостям. Кровь
смывалась кровью... У Арефы сердце сжималось, когда башкиры затягивали эти
свои проклятые песни.

V