V

После отъезда дьячка Арефы из Усторожья воевода Полуект Степаныч ходил
как в воду опущенный. Всякое дело у его из рук валилось, и он точно забыл
про судную избу, где заканчивалось дело по разборке монастырской
"заворохи". Ходит воевода по своим покоям и тяжко вздыхает. А по ночам сна
решился. Воеводша Дарья Никитична заприметила, что с мужем что-то
попритчилось, но ни к чему не могла приложить своего бабьего ума. Она и
наговорную соль клала воеводе под подушку, и мазала волчьим салом все
пороги в доме, и даже с уголька спрыснула воеводу, когда он выходил из
бани, - ничего не помогало. Дело раскрылось само собой, когда пришла к
воеводше старуха, мать Терешки-писчика, и под великим секретом сообщила,
что воевода испорчен волхитом, дьячком из Служней монастырской слободы,
который через свое волшебство и из тюрьмы выпущен на соблазн всему городу.
Приплела старая баба и отецкую дочь Охоню, которая ульстила своими
девичьими слезами воеводино сердце.
Вскипело сердце у старой воеводши от неслыханного позора, и поднялась
она настоящей медведицей.
- Ужо расскажу все игумну Моисею! - грозила она мужу. - Не буду я,
ежели не скажу... Где это показано, штобы живых людей изводить?
- Перестань, старая дура! - огрызался воевода. - Истинно сказано, што
долог волос у бабы, а ум короче воробьиного носу...
- А на девок зачем заглядываешься, несытые глаза?.. Все я знаю...
Все... и все игумну Моисею расскажу, как на духу.
Невзлюбились такие поносные слова Полуекту Степанычу, снял он со стены
киргизскую нагайку и поучил свою старую воеводшу, чтобы хоть чем-нибудь
унять проклятый бабий язык.
- Не ты меня бьешь, Полуехт Степаныч, а дьячковский заговор! - вопила
воеводша.
- А вот тебе и за дьячковский заговор прибавка! - орал воевода,
работая тяжелой нагайкой. - Будешь еще поносные слова выговаривать?
Давно не бивал жены Полуект Степаныч, пожалуй, все лет пятнадцать, и
стало ему совестно, когда воеводша слегла в постель от его науки... Не
гожее это дело, когда старики дерутся; а вот попутал враг. Чтобы сорвать
сердце, отправился воевода в судную избу, сел за свой стол и велел вывести
на допрос беломестного казака Тимошку Белоуса. Загремели замки, заскрипели
проржавевшие железные петли у дверей, вошли сторожа в яму к Тимошке, а его
и след простыл. Когда он ушел и как ушел - все осталось неизвестным.
Наказали плетьми сторожей да солдат, прокарауливших самого главного
преступника, а Полуект Степаныч совсем опустил голову. Все неспроста
делалось кругом.
Окончательно заскучал усторожский воевода и заперся у себя в горнице.
Поняла и воеводша, что неладно повела дело с самого начала: надо было без
разговоров увезти воеводу в Прокопьевский монастырь да там и отмолить его
от напущенных волхитом поганых чар. Теперь она подходила к воеводской
горнице, стучалась в дверь и говорила:
- Голубчик, Полуехт Степаныч, поедем в монастырь, помолимся угоднику
Прокопию. Не гожее это дело грешить нам с тобой на старости лет... Я на
тебя сердца не имею, хотя и обидел ты меня напрасно.
- А игумну Моисею не будешь жалиться?
- Сказала, не буду. Только поедем...
- Што же, поедем... В монастырь так в монастырь, а у игумна Моисея
зело добрый травник.
Воеводше только это и нужно было. Склалась она в дорогу живой рукой,
чтобы воевода как не раздумал. Всю дорогу воевода молчал, и только когда их
колымага подъезжала к Прокопьевскому монастырю, он проговорил:
- Испортил меня проклятый дьячок вконец.
Обыкновенно Полуект Степаныч завертывал к попу Мирону, а потом уже
пешком шел в монастырь, но на этот раз колымага остановилась прямо у
монастырских ворот. Воеводша так рассчитала, чтобы попасть прямо к обедне.
В старой зимней церкви как раз шла служба. Народу набралось-таки порядочно.
- Што это у вас, никак праздник? - спросила воеводша служку-вратаря.
- Нет, сегодня пострижение нашего служки Герасима.
Церковь была полна, но народ расступился перед воеводой. Он стал на
свое место у правого клироса, а воеводша на свое у левого. Длинная
монастырская служба только еще начиналась. Любил воевода эту монастырскую
службу: по-настоящему правил игумен Моисей весь церковный устав и даже
навел своих певчих. Сегодня и служба была особенная... Начал молиться
Полуект Степаныч, - и точно, ему сразу полегчало: гора с плеч. И воеводша
тоже со слезами молится. Вот уже братия привела и ставленника, накрытого
черным. Вышел игумен Моисей из алтаря, подали большие ножницы. Ставленник
три раза сам подавал их игумену, и три раза игумен возвращал их, а в
четвертый взял. Теперь только воевода заметил ставленника: такой рыжий,
некрасивый да еще сутулый. Сам игумен был важный старик, с такими строгими
голубыми глазами. Когда он занес ножницы над головой ставленника, в толпе
раздался женский крик, от которого вздрогнула вся церковь.
Воевода оглянулся, точно ударили его ножом в сердце: в трех шагах от
него выделилось из всех лиц искаженное отчаянием молодое женское лицо. Это
была она, Охоня. Ее подхватили под руки и увели из церкви, а Полуект
Степаныч стоял ни жив ни мертв, точно туманом его обдало. Страшно ему вдруг
сделалось за свою грешную душу, за смелость, с какой он вошел в святой
божий храм, за свое грешное бессилие, точно постригали его, а не
безвестного служку Герасима. Он не помнил, как вышел из церкви и как
очутился в келье у игумена.
- Грех, грех... - шептал Полуект Степаныч, глотая слезы. - Грешный я
человек... душу свою погубил...
Так сидел усторожский воевода в игуменской келье и горько плакал. Он
ждал только одного, чтобы поскорее пришел со службы сам игумен: все
расскажет ему Полуект Степаныч, до последней ниточки. Пусть игумен епитимью
наложит, какую хочет, только бы снять с души грех. В растворенное окно
кельи, выходившее на монастырский двор, он видел, как пошел народ из
церкви, как прошла его воеводша с Мироновой попадьей, как вышел из церкви и
сам игумен Моисей, благословлявший народ. Вот он уже идет по двору, вот
зашел в сени и поднимается по ступенькам. Дух занялся в груди у воеводы:
вот сейчас распахнется дверь, и он кинется в ноги строгому игумену. Но
дверь распахнулась, вошел игумен Моисей, а воевода не двинулся с места и не
проронил ни одного слова.
- Что же ты, овца погибшая, благословением моим брезгуешь? - спросил
игумен, останавливаясь посреди кельи. - Как ветром дунуло даве из
церкви-то: легче пуху вылетел. Эх, Полуект Степаныч, Полуект Степаныч!
Воевода опустил голову и не смел дохнуть. Грозный игумен нахмурился и,
подойдя совсем близко, проговорил:
- Зачем против моей воли идешь, Полуект Степаныч, а? Кто дьячка Арефу
выпустил? Кто Тимошку Белоуса выпустил?
- Ну, уж про Тимошку-то ты врешь, игумен, - ответил воевода, приходя в
себя. - Дьячка я выпустил, мой грех, а Тимошка сам ушел...
- Тебе же хуже, воевода... У меня бы небойсь не ушли.
Опомнившись, Полуект Степаныч земно поклонился игумену и принял от
него благословение.
- Бог тебя благословит, Полуект Степаныч...
- Прости, святой отец. Грешен я перед тобой, яко пес смердящий... Но
не таю своей вины и приехал покаяться.
- Вот все вы так-то: больно охочи каяться, чтобы грешить легче было.
Знаю, с чем приехал-то...
Игуменская келья походила на все другие братские кельи, с тою
разницей, что окна у нее были обрешечены железом и дверь была тоже обита
железом. В келье стояли простые деревянные лавки, такой же стол и
деревянная кровать: игумен спал на голых досках. Единственную роскошь
составлял киот в переднем углу с иконами в дорогих окладах. Узкое окно,
пробитое в стене крепостной толщины, открывало вид на весь монастырский
двор, так что игумен мог каждую минуту видеть, что делается у него во
дворе. Пока игумен Моисей снимал свой клобук и мантию, Полуект Степаныч
откровенно рассказал, как вышло дело с дьячком Арефой и как он ослабел
окончательно.
- Это та самая девка, которая в церкви сегодня выкликала? - сурово
спросил игумен.
- Она самая, святой отец.
- И тебе не стыдно, воевода? - загремел игумен Моисей, размахивая
четками. - Што не глядишь-то на меня? Бесу послужил на старости лет... Свою
честную седину острамил.
Игумен теперь оставался в одном подряснике из своей монастырской
черной крашенины, препоясанный широким кожаным поясом, на котором висел
большой ключ от железного сундука с монастырской казной. Игумен был
среднего роста, но такой коренастый и крепкий.
- Мирской человек, отец святой... Согрешил окаянный...
- И своей воеводши Дарьи Никитишны не постыдился?.. Нескверное житие
погубил навеки и другим пагубный пример оказал, яко козел смрадный. Простой
человек увязнет в грехе - себя одного погубит, а ты другим дорогу
показываешь, воевода...
Недавнее смирение вдруг соскочило с Полуекта Степаныча, когда игумен
замахнулся на него своими четками.
- Да ты никак сдурел, игумен? Я к тебе с покаянием, как на духу, а ты
лаешь... Какой я тебе козел?
- Ты у меня поговори! Заморю на поклонах... Ползать будешь за мной,
Ахав нечестивый.
Это уже окончательно взорвало воеводу.
- Поп, молчи!.. Тебе говорю, молчи! Я свою вину получше тебя знаю, а
ты кто таков есть сам-то?.. Попомни-ка, какbr / говяжьею костью попадью свою
уходил, когда еще белым попом был? Думаешь, не знаем? Все знаем... Теперь
монахов бьешь нещадно, крестьянишек своих монастырских изволочил на работе,
а я за тебя расхлебывай кашу...
Воевода вскочил на ноги и наступал на игумена все ближе. Теперь он
видел в нем простого черного попа. Игумен понял его настроение, надел
мантию и клобук и проговорил:
- Так ты за этим ко мне приехал, смердящий пес?
Полуект Степаныч сразу опомнился, повалился в ноги игумену и, стукаясь
головой о пол, заговорил:
- Прости, святой отец!.. Вконец меня испортил проклятый дьячок...
Прости, игумен... Из ума выступил... осатанел...
- Ладно, прощу, коли смирение вынесешь, - ответил игумен, снимая
клобук. - А смирение тебе будет монастырский двор подметать, чтобы другие
глядели на тебя и казнились... Согласен?
Как ни умолял Полуект Степаныч, как ни ползал на коленях за игуменом,
тот остался непреклонным.
- Любя наказую твою воеводскую гордость, - решил игумен. - Гордость
свою смири...
- Да ведь стыдно будет перед всем народом с метлой-то выходить.
- А не стыдно было на девку заглядываться? Не стыдно было старую
воеводшу увечить? Не я тебя наказую, а ты сам себя...
Полуект Степаныч сел на лавку и горько заплакал. Игумен тоже стишал и
молча его наблюдал.
- Не могу ее забыть, - повторял воевода слабым голосом. - И днем и
ночью стоит у меня перед глазами как живая... Руки на себя наложить, так в
ту же пору.
- Ну, эту беду мы уладим, как ни на есть... Не печалуйся, Полуект
Степаныч. Беда избывная... Вот с метелкой-то походишь, так дурь-то соскочит
живой рукой. А скверно то, што ты мирволил моим ворогам и супостатам... Все
знаю, не отпирайся. Все знаю, как и Гарусов теперь радуется нашему
монастырскому безвременью. Только раненько он обрадовался. Думает, захватил
монастырские вотчины, так и крыто дело.
- Да ведь ваши-то духовные штаты не Гарусовым придуманы?
- Чужое место он захватил, вот што... И сам не обрадуется потом, да
поздно будет. Да и ты помянешь мои слова, Полуект Степаныч... Ох, как еще
помянешь-то!.. Жаль мне тебя, миленького.
- К чему ты эту речь гнешь, игумен?.. Невдомек мне как будто...
- А вот будешь с метелкой по нашему двору похаживать, так, может, и
догадаешься. Ты ничего не слыхал, какие слухи пали с Яика?
- Казачишки опять чего-нибудь набунтовали?
- Не казачишками тут дело пахнет, Полуект Степаныч. Получил я опасное
письмо, штобы на всякий случай обитель ущитить можно было от воровских
людей. Как бы похуже своей монастырской дубинщины не вышло, я так мекаю...
А ты сидишь у себя в Усторожье и сном дела не знаешь. До глухого еще вести
не дошли.
- Приказу ниоткуда не получал, а мое дело тоже подневольное: по
приказам должон поступать. Только мне все невдомек, игумен, каким рожном ты
меня пугаешь?
Игумен огляделся, припер дверь кельи и тихо проговорил:
- На Яике объявился не прост человек, а именующий себя высокою
персоною... По уметам казачишки уже толкуют везде об нем, а тут, гляди, и к
нам недалеко. Мы-то первые под обух попадем... Ты вот распустил дубинщину,
а те же монастырские мужики и подымутся опять. Вот попомни мое слово...
- А на што рейтарские и драгунские полки, владыка? Воинская опора
велика... У тебя еще после дубинщины страх остался.
- Я за свой монастырь не опасаюсь: ко мне же придете в случае чего. Те
же крестьяны прибегут, да и Гарусов тоже... У него на заводах большая
тягота, и народ подымется, только кликни клич. Ох, не могу я говорить про
Гарусова: радуется он нашим безвременьем. Ведь ничего у нас не осталось,
как есть ничего...
- Везде новые порядки, владыка честной. Вот и наше городовое дело
везде по-новому... Я-то последним воеводой досиживаю в Усторожье, а по
другим городам ратманы да головы объявлены. Усторожье позабыли - вот и все
мое воеводство. Не сегодня-завтра и с коня долой. Приказные люди в силу
входят, и везде немцы проявляются, особливо в воинском нашем деле...
Поэтому и разборку твоей монастырской дубинщине с большой опаской делал.
Сам, как сорока, на колу сижу... А што касаемо самозванца, так не
беспокойся, я один его узлом завяжу. В орду хаживали, и то не боялись...
- Домашняя-то беда, Полуект Степаныч, всегда больше... Аще бес
разделится на ся, погибнуть бесу тому.
- Ну, это по писанию, а мы по-своему считаем беды-то.
Так сидели и рядили старики про разные дела. Служка тем временем подал
скудную монастырскую трапезу: щи рыбные, пирог с рыбой, кашу и огурцы с
медом.
- Вот последние крохи проедаем, - грустно заметил игумен, угощая
воеводу. - Где-то у меня травник остался...
Воевода только вздохнул: горек показался ему теперь этот монастырский
травник.
После обеда игумен Моисей повел гостя в свой монастырский сад,
устроенный игуменскими руками. Раньше были одни березы, теперь пестрели
цветники. Любил грозный игумен всякое произрастание, особенно "крин
сельный". Для зимы была выстроена целая оранжерея, куда он уходил каждый
день после обеда и работал.

VI