III

Работа в медной горе считалась самою трудной, но Арефа считал ее
отдыхом. Главное, нет здесь огня, как на фабрике, и нет вечного грохота.
Правда, и здесь донимали большими уроками немилосердные пристава и
уставщики, но все-таки можно было жить. Арефа даже повеселел,
присмотревшись к делу. Конечно, под землей дух тяжелый и теплынь, как в
бане, а все-таки можно перебиваться.
- Чему ты радуешься, дурень? - удивлялись другие шахтари. - Последнее
наше дело. Живым отсюда не выпущают.
- Вы-то не уйдете, а я уйду.
- Не захваливайся.
- Из орды ушел колотый, а от Гарусова и подавно уйду... Главная
причина, кто сильнее: преподобный Прокопий али Гарусов? Вот то-то вы,
глупые... Над кем изневаживается Гарусом-то?.. Над своими же двоеданами,
потому как они омрачены... А преподобный Прокопий вызволит и от Гарусова.
Вообще дьячок говорил многое "неудобь-сказуемое", и шахтари только
покачивали головами. И достанется дьячку, ежели Гарусов вызнает про его
поносные речи. А дьячок и в ус себе не дует: копает руду, а сам акафист
преподобному Прокопию читает.
- Я вольный человек, - говорил он рабочим, - а вас всех Гарусов
озадачил... Кого одежей, кого харчами, кого скотиной, а я весь тут. Не по
задатку пришел, а своей полной волей. А чуть што, сейчас пойду в судную
избу и скажу: Гарусов смертным боем убил мужика Трофима из Черного Яру. Не
похвалят и Гарусова. В горную канцелярию прошение на Гарусова подам: не бей
смертным боем.
"Озадаченные" Гарусовым рабочие только почесывали в затылках.
Правильно говорил дьячок Арефа, хотя и не миновать ему гарусовских плетей.
Со всех сторон тут были люди: и мещане из Верхотурья, и посадские из
Кайгородка, и слобожане, и пашенные солдаты, и беломестные казаки, и
монастырские садчики, и разная татарва. Гарусов не разбирал, кто откуда, а
только копали бы руду. И всех одинаково опутывал задатками. Вольная птица,
монастырский дьячок составлял единственное исключение.
Но эта дьячковская воля продолжалась недолго. Через две недели Арефу
повели в рудниковую контору. Приказчик сидел за деревянной решеткой и
издали показал дьячку лоскуток синей бумаги, написанной кудрявым почерком.
- Узнаешь, вольный человек? - глухо спросил приказчик и засмеялся.
Арефа даже зашатался на месте. Это была его собственная расписка,
выданная секретарю тобольской консистории, когда ему выдавали
ставленническую грамоту. Долгу было двадцать рублей, и Арефа заплатил уже
его два раза - один раз через своего монастырского казначея, а в другой
присылал деньги "с оказией". Дело было давнишнее, и он совсем позабыл про
расписку, а тут она и выплыла. Это Гарусов выкупил ее через своих
приставников у секретаря и теперь закабалил его, как и всех остальных.
- Ну, что скажешь, вольный человек? - смеялся приказчик. - Похваляться
умеешь, а у самого хвост завяз... Так-то? Да еще с тебя причитается за
прокорм твоей кобылы... понимаешь?..
Арефа как-то сразу упал духом, точно его ударили обухом по голове: и
его "озадачил" Гарусов... А все отчего? За похвальбу преподобный Прокопий
нашел... Вот тебе и вольный человек! Был вольный, да только попал в кабалу.
С другой стороны, Арефа обозлился. Все одно пропадать...
- Искать буду с Гарусова, - смело заявил он. - Я письменный человек и
дорогу найду... У меня и свое монастырское начальство есть, и горная
канцелярия, и воеводу Полуехта Степаныча знаю... да.
- И везде тебе скажут, что ты дурак...
- Я дурак?.. Дурак да про себя, а на Гарусова я имею извет. Попомнит
он у меня единоумершего хрестьянина Трофима из Черного Яру, вот как
попомнит!..
На такие слова приказчик сейчас же "ощерился" и собственноручно избил
зубастого дьячка, а потом велел запереть его в деревянные "смыги" накосо:
левую ногу с правой рукой, а правую ногу с левой рукой. Поместили Арефу в
то самое узилище, где умер Трофим и для безопасности приковали цепью к
деревянному стулу. Положение было самое неудобное: ни встать, ни сесть, ни
лежать. Два дня таким образом промучился Арефа, а на третий день не
вытерпел и заявил приставу, что желает учинить разборку своего дела в
судной избе на Баламутском заводе.
- Тебе же хуже, - посмеялся приказчик. - Теперь тебе наши деревянные
смыги не поглянулись, ну, переменим на железную рогатку и посадим тебя на
стенную цепь. За язык бы тебя следовало приковать, да еще погодим малое
время...
Две недели высидел Арефа в своей рогатке. Железо въедалось ему в
плечи, и тонкая шея была покрыта струпьями. Каждое движение вызывало
страшную боль. А главное, нельзя было спать. Никак нельзя прилечь: железо
еще сильнее впивалось в живое тело. Так прислонится к стенке Арефа и
дремлет. Как будто забудется, как будто дремота одолевает, а открыл глаза -
голова с плеч катится. Стал совсем изнемогать Арефа, и стало ему казаться,
что он совсем не дьячок, а черноярский мужик Трофим, и что он уж мертв, а
мучится за свои грехи одна плоть.
Арефа лежал без памяти, когда в тюрьму привели новых преступников. Это
были свои заводские двоеданы, провинившиеся на уроках. Они пожалели Арефу и
отваживались с ним по две ночи. Тут уж смилостивился и приказчик и велел
расковать дьячка.
- К Трофиму еще успеем тебя отправить, коли соскучился, - пригрозил он
ему.
В казарме вылежал Арефа две недели. Лежит Арефа и молчит, молчит и
думает: за свой язык он муку принимал и чуть живота не решился. Нет,
теперь, брат, шабаш: про себя лучше знать... Лежит и думает Арефа о том,
как бы ему вырваться опять на волю и уйти от Гарусова. Кругом места дикие,
не скоро поймают... Эх, кабы еще кобылу добыть, так и того бы лучше. А там
и своя Служняя слобода, и дьячиха Домна Степановна, и милая дочь Охонюшка,
и поп Мирон, и весь благоуветливый иноческий чин. Точно ножом кто ударит,
как только вспомнит Арефа про свое тихое убежище.
Да, легко бежать, а каково будет, когда поймают? Арефа уже совсем
решился на бегство, но ему помешал случай: с Баламутского завода бежало
несколько рабочих, их переловили и привели наказывать на рудник. Что тут
было, и не рассказать. Всех рудниковых выстроили на дворе, и наказание
учинили на глазах, чтобы остальные смотрели и казнились. Двоих наказали
кнутом, троих плетьми, а остальных нещадно били батожьем. Это было похуже,
чем расправа "с пристрастием" у самого воеводы Полуекта Степаныча. Всех
наказанных сволокли замертво в тюрьму. Со страху Арефа не спал целую ночь,
и ему все казалось, что он уже бежал и его ловят. Вот настигли совсем, он
даже глаза закрыл... вот, вот... Заводские пристава стреляли бегунов прямо
из ружей, а потом убитых списывали за пропавших без вести. Мертвый не
пойдет искать, а живым до себя.
Но, видно, от судьбы не уйдешь. Только Арефа поправился и спустился в
свою шахту, а там уже все готово: смена, в которой он работал, сговорилась
бежать в полном составе.
- Ежели ты с нами не пойдешь, мы тебя живым не оставим, - объяснил
Арефе главный зачинщик из слобожан. - Гинуть, так всем зараз, а то еще
продашь...
- Братцы, куда же я? - взмолился Арефа. - Игумен Моисей истязал меня
шелепами, воевода Полуехт Степаныч в железах выдержал целую зиму, Гарусов в
кабалу повернул... А сколько я натерпелся от приставов?.. В чем душа...
Вы-то убежите, а меня поймают...
Но Арефу никто не слушал. Пока он сидел в своей рогатке да
выздоравливал, что-то случилось, чего он не знал, а мог только
догадываться. Рабочие шушукались между собой и скрывали от него. Может, от
казаков с Яика пришла весточка?.. Покойный Трофим что-то болтал, а потом
рабочие галдели по казармам... Слухи шли давно, еще во время монастырской
дубинщины, и Арефа плохо им верил. Так темное мужичье болтает, а никто
хорошенько ничего не знает. Положим, у Гарусова постоянно бунтовали
рабочие, а потом Полуект Степаныч их усмирял воинскою силою, - ну, и теперь
в этом же роде, надо полагать.
Это было на другой день после успенья. Еще с вечера слобожанин Аверкий
шепнул Арефе:
- Смотри, завтра у нас вода побежит... Теперь самый раз, потому
приказчик не сторожится: думает, испугал всех наказанием. Понял?..
Арефа молчал. Будь что будет, а чему быть, того не миновать... Он
приготовил на всякий случай котомочку и с тупою покорностью стал ждать. От
мира не уйдешь, а на людях и смерть красна.
По уговору двое рабочих перед вечернею сменой затеяли драку. Приказчик
вступился в это дело, набежали пристава, а в это время шахтари обрубили
канат с бадьей, сбросили сторожа в шахту и пустились бежать в лес. Когда-то
Арефа был очень легок на ногу и теперь летел впереди других. Через Яровую
они переправились на плоту, на котором привозили камень в рудник, а потом
рассыпались по лесу.
Погоня схватилась позже, когда беглецы были уже далеко. Сначала
подумали, что оборвался канат и бадья упала в шахту вместе с людьми. На
сомнение навело отсутствие сторожа. Прошло больше часу, прежде чем ударили
тревогу. Приказчик рвал на себе волосы и разослал погоню по всем тропам,
дорогам и переходам.
В смене было двенадцать человек. Сначала бежали гурьбой, а потом
разбились кучками по трое, чтобы запутать следы. За ночь нужно пройти верст
двадцать. Арефа пристал к слобожанам - им всем была одна дорога вниз по
Яровой.
- Меня бы только до монастыря господь донес, - мечтал Арефа. - А там
укроюсь где ни на есть... Да што тут говорить: прямо к игумну Моисею
приду... Весь тут и кругом виноват. Хоть на части режь, только дома...
Игумен-то с Гарусовым на перекосых и меня не выдаст. Шелепов отведать
придется, это уж верно, - ну, да бог с ним.
Слобожане отмалчивались. Они боялись, как пройдут мимо Баламутского
завода: их тут будут караулить... Да и дорога-то одна к Усторожью. Днем
бродяги спали где-нибудь в чаще, а шли, главным образом, по ночам. Решено
было сделать большой круг, чтобы обойти Баламутский завод. Места попадались
все лесные, тропы шли угорами да раменьем, того гляди, еще с дороги
собьешься. Приходилось дать круг верст в пятьдесят. Когда завод обошли,
слобожане вздохнули свободнее.
- Пронес господь тучу мороком...
Один дьячок закручинился. Присел на пенек и сидит.
- Эй, дьячок, будет сидеть... Пойдем. Аль стосковался по Гарусове?
- А я ворочусь на завод, братцы, - ответил Арефа.
- Да ты в уме ли?
- А кобыла? Первое дело, не доставайся моя кобыла Гарусову, а второе
дело - как я к дьячихе на глаза покажусь без кобылы? Уехал на кобыле, а
приду пешком...
- Ах, дурья голова... Ведь кожу с тебя сымет Гарусов теперь, как
попадешься к нему в лапы... А ему кобыла далась...
- А преподобный Прокопий на што?
Бродяги обругали полоумного дьячка и пошли своею дорогой. Отдохнул
Арефа, помолился и побрел обратно к заводу. Припас всякий вышел, а в лесу
по осени нечего взять. Разве где саранку выкопаешь да медвежью дудку
пососешь... Затощал дьячок вконец, чувствует, что из последних сил
выбивается. Пройдет с полверсты и приляжет. Только на другой день добрался
до завода. Добраться добрался, а войти боится. Целый день пролежал за
околицей, выжидая ночи, чтобы в темноте пробраться на господские конюшни,
где стояла кобыла. Лежит Арефа недалеко от проезжей дороги в кустах, а у
самого темные круги перед глазами начинают ходить. А тут под самый вечер,
глядит он, едут по дороге вершники. Поглядел дьячок и глазам своим не
верит: везут связанными его слобожан. Попались где-то сердяги...
Перекрестился дьячок: ухранил преподобный Прокопий. Скоро провезли слобожан
на полных рысях. У одного голова белым платком перевязана, а сам едва в
седле держится, - должно полагать, стреляный. А пристава везут и все
оглядываются, точно боятся погони. Удивительно это показалось дьячку.
Темною ночью пробрался он в Баламутский завод, а там стоит дым
коромыслом. Все на ногах, все бегают, а сам Гарусов скрылся неизвестно
куда. Сначала Арефа перепугался, а потом сообразил, что ему под шумок всего
лучше выкрасть свою кобылу. На него никто не обращал внимания: всякому было
до себя.
- Орда валит!.. Казаки идут... - слышалось со всех сторон. - А наш-то
орел схоронился...
- Догадлив, пес!
Работы были остановлены, и народ бродил по улицам как пьяный. Слухи
росли, а с ними увеличивалось и общее смятение. Это было не свое заводское
волнение, успокаиваемое отчасти домашними средствами, отчасти воинскою
рукой, а откуда-то извне надвигалась страшная гроза. Определенного никто
ничего еще не знал, и это было хуже всего. Общую панику увеличило
неожиданное бегство Гарусова, получившего какое-то важное известие с
нарочным. На заводе всегда было много недовольных, и они сейчас объявились.
Открытого возмущения не существовало, но уже сказывалось глухое
недовольство и ропот. Это особенно проявилось тогда, когда приказчики
потребовали рабочих на постройку вала, надолбов и рогаток.
- Пусть сам Гарусов строит! - галдела толпа. - Небойсь удрал!
Более благоразумные люди говорили, что вся эта кутерьма только один
подвох со стороны Гарусова, а потом он налетит и произведет жестокую
расправу с ослушниками и своевольцами. Старик любил выкидывать штуки...
Именно такие благоразумные и отправились копать рвы и делать рогатки.
Работа была спешная, при освещении костров.
Арефа отлично воспользовался общею суматохою и прокрался на господскую
конюшню, где и разыскал среди других лошадей свою кобылу. Она тоже узнала
его и даже вильнула хвостом. Никто не видел, как Арефа выехал с господского
двора, как он проехал по заводу и направился по дороге в Усторожье. Но тут
шли главные работы, и его остановили.
- Куда черт понес?
- А по своему делу...
- Братцы, да ведь это дьячок с рудника! Держи его, оборотня!
Поднялся гвалт, десятки рук ухватились за кобылу, но Арефа сказал
верному коню заветное киргизское словечко, и кобыла взвилась на дыбы. Она с
удивительной легкостью перепрыгнула ров и понеслась стрелой по дороге в
Усторожье.
- Держи дьячка!.. Братцы, держи!..
Вдогонку грянуло несколько выстрелов, но Арефа припал к шее верного
коня, и опасность осталась позади.

IV