VI

Из церкви воеводша прошла с попадьей Миронихой в Служнюю слободу, в
поповский дом, где уже все было приготовлено к приему дорогой гостьи. Сам
поп Мирон выскочил встречать ее за ворота.
- Как живешь-можешь, поп? - спрашивала воеводша. - Отгащивать к тебе
приехала... Давно ли ты у нас был в Усторожье, а теперь мы с воеводой
наклались в обитель съездить.
- Уж не взыщи на нашей худобе, матушка Дарья Никитишна! - плакался поп
Мирон. - Чем тебя только и принимать будем: по-крестьянски живем...
- А мне до места, отдохнуть - вот и угощенье. А вечерком ужо с
попадьей в Дивью обитель сходим... Давно я игуменью, мать Досифею, не
видала.
Поповский дом был не велик. Своими руками строил его поп Мирон и
выстроил переднюю избу сначала, а потом заднюю, да наверху светелку.
Главное, чтобы зимой было тепло попадье да поповым ребятишкам. Могутный был
человек поп Мирон: косая сажень в плечах, а голова, как пивной котел. Прост
был и увертлив, если бы не слабость к зелену вину.
Еще дорогой попадья Мирониха рассказала воеводше, отчего в церкви
выкликнула Охоня, - совесть ее ущемила. Из-за нее постригся бывший пономарь
Герасим... Сколько раз засылал он сватов к дьячку Арефе, и сама попадья
ходила сватать Охоню, да только уперлась Охоня и не пошла за Герасима.
Набаловалась девка, живучи у отца, и никакого порядку не хочет знать. Не
все ли равно: за кого ни выходить замуж, а надо выходить.
- Видела я ее даве в церкви-то, - задумчиво говорила воеводша,
покачивая головой. - Ничего девка, только рожей калмыковата, в кого она у
них уродилась такая раскосая?
Тут уже начались бабьи шепоты, а Мирониха выгнала своего попа из избы
и даже дверь затворила на крюк. Все рассказала попадья, что только знала
сама, а воеводша слушала и качала головой.
- Ишь какое зелье уродилось! - проговорила важная гостья, когда
попадья рассказала про дьячихин полон. - То-то оно и заметно...
- А то мудреное дело, матушка Дарья Никитишна, - тараторила попадья,
желавшая угодить воеводше, - што отец с матерью не надышатся на свою
Охоньку... Другие бы стыдились, што приблудная она, а они радуются. Эвон,
легка на помине наша дьячиха!..
На поповский двор действительно прибежала сама дьячиха и так завыла и
запричитала, что все из избы повыскакивали, а поп Мирон впереди всех.
- Што стряслось-то, говори толком? - спрашивал он валявшуюся в ногах
дьячиху.
- Управы пришла искать на игумена! - вопила дьячиха, стоя на коленях.
- К матушке-воеводше пришла... Дьячка моего Арефу сжил со свету игумен, а
теперь и дочь отнял... Прямо из церкви уволокли Охонюшку в Дивью обитель и
в затвор посадили, а какая ее вина - не ведомо!.. Схватилась я, горькая,
побежала в Дивью обитель, а меня и близко не пустили к Охоне: игумен не
приказал... Ох, горькая я!.. И зачем только на свет родилась?.. Одна только
заступа осталась: матушка-воеводша... Слезно пришла плакаться на свою
злосчастную судьбу.
Вышла на крылечко и сама воеводша Дарья Никитишна и поманила
голосившую дьячиху в избу. Опять бабы заперлись там, и начались новые бабьи
шепоты. Усадила воеводша дьячиху на лавку и стала выспрашивать, какая беда
приключилась.
- Не печалуйся прежде поры-время, - проговорила она, когда дьячиха
рассказала все. - Суров игумен Моисей, да сан на нем велик: не нам,
грешным, судить его. А твою Охоню я сегодня же повидаю... Мне надо к матери
Досифее побывать. Молитвенница наша... Ужо поговорю с ней.
- Матушка-воеводша, заступись! - вопила дьячиха. - На тебя вся
надежа... Извел нас игумен вконец и всю монастырскую братию измором сморил,
да белых попов шелепами наказывал у себя на конюшне. Лютует не по сану... А
какая я мужняя жена без мово-то дьячка?.. Измаялась вся на работе, а тут
еще Охоню в затвор игумен посадил...
Сжалилась воеводша над горюшей-дьячихой и подарила ей серебряный
рубль.
- Ну, будет убиваться, - говорила попадья. - Вот расскажи лучше, как в
полоне была в орде.
- Ох, помереть бы мне там, - плакала дьячиха. - У других баб грех-то с
крещеными, а мой грех с ордой неумытой... Тьфу! Растерзали было меня совсем
кыргызы до смерти. Стыдно и рассказывать-то... Дух от них, как от псов.
Наругались они надо мной... Ох, стыдобушка головушке! Тошнехонько и
вспоминать-то, матушка-воеводша. Арканом меня связывали, как лошадь, -
свяжут и ругаются, а я им в морды плюю. А потом ночью и ушла из орды...
Погоня гналась за мной две ночи, а я одвуконь бежала. Конечно, не своею
бабьею немощью ослобонилась, а дьячковской молитвой: он умолил угодника
Прокопия...
Воеводша слушала дьячиху и тихо смеялась: очень уж забавно о своем
полоне дьячиха рассказывала.
- Ну, теперь ступай домой, - сказала она дьячихе, - а мы с попадьей в
Дивью обитель сходим.
Дьячиха опять заголосила и повалилась в ноги матушке-воеводше, так что
поп Мирон едва ее оттащил.
- Загостился мой воевода у игумена, - говорила воеводша, делая
удивленное лицо. - И што бы ему столько времени в монастыре делать? Ну,
попадья, пойдем к матери Досифее.
Воеводша пошла пешком, благо до Дивьей обители было рукой подать.
Служняя слобода была невелика, а там версты не будет. Попадья едва
поспевала за гостьей, потому что задыхалась от жира, - толстая была
попадья.
- И место у вас только угодливое! - любовалась воеводша на высокий
красивый берег Яровой, под которым приютилась своими бревенчатыми избушками
Дивья обитель. - Одна благодать... У нас, в Усторожье, гладко все, а здесь
и река, и лес, и горы. Умольное место... Ох-хо-хо! Мужа похороню, так сама
постригусь в Дивьей обители, попадья. Будет грешить-то...
- Нет лучше иноческого тихого жития, - соглашалась попадья со вздохом.
- Суета мирская одолела да детишки, а то и я давно бы в обитель к матери
Досифее ушла... Умольная жисть обительская.
Дивья обитель издали представляла собой настоящий деревянный городок,
точно вросший от старости в землю. Срубленные в паз бревенчатые стены давно
покосились, деревянные ворота затворялись с трудом, а внутри стен тянулись
почерневшие от времени деревянные избы-кельи; деревянная ветхая церковь
стояла в середине. Место под обитель было выбрано совсем "в отишии",
осененное сосновым бором. Сестра-вратарь, узнавшая попадью Мирониху,
пропустила гостей в обитель с низким поклоном.
- Дома мать Досифея? - спрашивала попадья.
- Дома... Куда ей деться-то? Все здоровьем скудается... Обезножела
наша матушка.
Проходя монастырским двором, попадья показала глазами на отдельную
избу, у которой ходил "профос" с ружьем, - это и был "затвор" таинственной
узницы Фоины, содержавшейся под нарочитым военным караулом царских
приставов. Сестра Фоина находилась в "неисходном содержании под прикрытием
сержанта Сарычева".
- Жалятся благоуветливые старицы на Фоину, - шепотом сообщала попадья.
- Мирской мятеж проявляет и доходит до остервенения злобы. Игуменье Досифее
постоянно встречные слова говорит, ссорится и супротивничает. Холопками
сестер величает...
- Легко ли ей в затворе-то сидеть, голубке? - жалела воеводша, качая
головой. - Сказывают, из знатных персон она, а тут в отишие попала... Тоже
живой человек.
- Мать Досифея бьется-бьется с ней... Шелепами, слышь, наказывала
как-то за непослушание.
- Ох, страсть какая! Статошное ли это дело?
Келья матери игуменьи стояла вблизи церкви. Это была бревенчатая
пятистенная изба со светелкой и деревянным шатровым крылечком. В сенях
встретила гостей маленькая послушница в черной плисовой повязке. Она низко
поклонилась и, как мышь, исчезла неслышными шагами в темноте.
- Ишь как выстрожила матушка сестер, - полюбовалась попадья. - Ходят,
как тени.
Игуменская келья состояла из двух низеньких комнат с бревенчатыми
стенами. В первой весь передний угол занят был образами, завешанными
шелковою пеленой; перед киотом "всех скорбящих радости" горела "неугасимая"
и стоял кожаный аналой. У стены помещены были две укладки с книгами. В
церковь игуменья не могла выходить и молилась у себя дома. В обители служил
черный поп Пафнутий, он же монастырский келарь, или поп Мирон. Пол был
устлан половиками своего монастырского дела. Игуменья лежала в другой
комнате на деревянной кровати. Та же послушница пригласила гостей к самой.
- Кто там, крещеный человек? - спрашивал старушечий брюзжащий голос. -
Никак ты, попадья?
- Я, многогрешная, матушка... А какую гостью тебе я привела: то-то
спасибо попадье скажешь! Радость всей вашей обители.
Игуменья Досифея была худая, как сушеная рыба, старуха, с пожелтевшими
от старости волосами. Ей было восемьдесят лет, из которых она провела в
своей обители шестьдесят. Строгое восковое лицо глядело мутными глазами.
Черное монашеское одеяние резко выделяло и эту седину и эту старость:
казалось, в игуменье не оставалось ни одной капли крови. Она встретила
воеводшу со слезами на глазах и благословила ее своею высохшею, дрожавшею
рукой, а воеводша поклонилась ей до земли.
- Трудница ты наша, матушка, побеспокоила я тебя, - извинялась
воеводша. - Давно я собиралась к тебе, да все недосужилось...
Мутные старческие глаза пытливо смотрели на воеводшу, а сухие
побелевшие губы шептали беззвучные слова.
- Игумен Моисей помереть не дает, - заговорила игуменья, усаживаясь на
кровати; она теперь походила на привидение. - Обитель рушится... все
развалилось... а он одно твердит, што изничтожит нас вконец. Лесу не дает
на поправку... теснит... Вот я и не могу помереть: сестер жаль. Куда они
без меня-то денутся?.. Три десятка сестер, а кто промыслит про них все?..
Тоже надо и обуть, и одеть, и накормить. Облютел игумен Моисей на нашу
обитель... Соблазн, говорит, монастырю... Вот какие дела, Дарья Никитишна!
Когда игумен Поликарп монастырские стены клал, так обещался и Дивью обитель
подновить, да только бог веку ему не дал. А теперь все у нас повалилось да
сгнило, скоро и затвориться будет нечем...
- Жалеем мы все тебя, матушка... да што с игумном Моисеем поделаешь?
Лютует он на всех...
- Жаль и мне его, - устало проговорила игуменья, опуская глаза. -
Воздай ему бог за зло добром, а только жалею я...
Попадья и воеводша переглянулись: игуменья Досифея слыла за
прозорливицу и неспроста пожалела гордого игумена Моисея.
- А надо бы нам стенки-то подкрепить, - точно бредила игуменья. - Ох,
как надо! И ворота вон совсем развалились... Башенки прежде на углах-то
стояли, когда орда приходила. Когда Алдар-бай с башкирью набегал, так
крестьяне со всех деревень укрывались в Дивьей обители... Тоже и от Пепени
с Тулкучарой... под самые стены набегала орда, и господь ущитил.
- Што же, матушка, опять орда набежит? - спрашивала воеводша.
- Горе будет, миленькие... Тогда и моя смертынька.
Потом игуменья сразу спохватилась:
- Што же это я томлю вас, миленькие?.. Анфиса, сбегай в келарню к
сестре Маремьяне и накажи ей... Она знает порядок.
- Мы не за угощеньем пришли, матушка, а тебя проведать, - говорила
воеводша. - Чего тебе беспокоиться-то для нас?
Игуменья взглянула на воеводшу, пожевала губами и проговорила,
обращаясь к попадье:
- Ступай-ка ты сама, попадейка, в келарню... Пожалуй, лучше будет.
Воеводша виновато опустила голову: проникла ее тайную мысль
прозорливица. Наступило неловкое молчание. Игуменья откинулась на подушку и
лежала с закрытыми глазами.
- Ну, рассказывай, зачем пришла, - тихо прошептала она. - Вижу, што
неспроста... Говори. По лицу вижу, што не с добром пришла. Ох, грехи!..
Эти слова сразу разжалобили воеводшу, и она опять повалилась в ноги
прозорливице. Все время крепилась и ничем не выдала себя ни попадье, ни
дьячихе, а теперь ее прорвало... Она долго плакала, прежде чем поведала
свое бабье горе и мужнюю обиду. Игуменья лежала по-прежнему, с закрытыми
глазами, и только сухие губы продолжали шевелиться.
- Жизнь прожили душа в душу, а тут вон какая пакость приключилась, -
причитала воеводша, - всю душеньку истомило...
- Монастырские служки привели ко мне Охоню, - ответила игуменья. -
Игумен прислал за выклики... Ну, я ее в келарню посадила. Девка-то не
причинна тут, Дарья Никитишна, а так она... роковая. Как зародилась, так и
помрет...
- Охота мне на нее поглядеть, матушка: какая-такая моя лютая беда
завелась? На што польстился Полуехт-то Степаныч?
- И глядеть нечего, - сурово ответила игуменья. - Девка как девка...
Пытала она убиваться даве: так рекой и разливается. Прибегала к ней матка,
дьячиха, да я не пустила. Соблазн один...
Воеводша посидела малым делом, прикушала обительского взварцу да
сыченого меду, а потом стала прощаться.
- Ничего, твоя беда износится, - успокоила ее на прощанье игуменья. -
А воеводу твоего игумен утихомирит... Постыдится воевода твой, да
поздненько будет. А ты не кручинься без пути... Мы не выпустим Охоню.
Простившись с игуменьей, воеводша не утерпела и на обратном пути
завернула в келарню, где сидела попадья. Чернички в келарне разбирали
прошлогоднюю сушеную рыбу, присланную из Тобольска богатой купчихой. Между
ними пряталась и Охоня, резко выделявшаяся своим девичьим румянцем и
союзными бровями. Попадья успела малым делом клюкнуть какой-то обительской
настойки и совсем разомлела.
- Вон она, Охоня, - ткнула она на дьячковскую дочь. - Ишь какая
гладкая!.. Ягода, а не девка...
- Ну-ка, подойди ко мне, отецкая дочь, - проговорила воеводша.
Зарделась Охоня, как маков цвет, и не двигалась с места, пока чернички
не окружили ее и не стали подталкивать.
- Подойди, не бойся, - проговорила воеводша. - Хочу поглядеть на тебя,
какая ты есть отецкая дочь. Ну, иди же... не упирайся!.. Не из страшливых
ты, коли воеводы не испугалась... Ну, што молчишь-то?
- Себя не помнила, - бормотала Охоня, не поднимая глаз. - Солдаты
тогда учали меня срамить, а тут воевода присунулся...
- Так, так... Ну, а в церкви-то отчего выкликала?..
Охоня вздрогнула и закрыла побледневшее лицо руками.
- Застыдилась девонька, - пожалела ее попадья. - Ну, ин я за тебя
скажу, Охоня: совестно тебе стало, как Герасима постригали. Из-за тебя в
монахи он ушел...
- Несчастная я уродилась, - шептала Охоня. - Не люб он мне был, когда
сватался, а тут... ох, горькое мое горюшко!.. Свету белого я не взвидела,
как игумен взял ножницы... дух у меня занялся... умереть бы мне...

VII