Ломберный стол

О карточных играх следует сказать особо. Вообще русские законы не признавали карточных игр и правительство смотрело на них косо, хотя и сквозь пальцы. Достаточно сказать, что доходы от торговли игральными картами поступали на благотворительные цели, причем ввоз карт и их производство облагались высокими пошлинами, а долги, сделанные заведомо за игорным столом, законом не признавались и иски по ним судами не принимались. Более того, содержание игорного дома, куда регулярно собирались даже незнакомые хозяину, «державшему банк», люди, могло привести такого карточного предпринимателя в Сибирь. Поэтому карточный долг считался «долгом чести» и приличия требовали уплаты его в кратчайший срок и при любых условиях. Можно было не платить каретнику, сапожнику, портному, зеленщику, не платили не только долгов, но и процентов по ним в казенные кредитные учреждения, но карточные долги платили, даже если для этого приходилось подделывать векселя или залезать в казенный денежный ящик. При этом, если проигрыш был сделан «приличному» человеку, еще можно было договориться об отсрочке, но заведомому шулеру полагалось платить немедленно: играть с шулером было можно, но договариваться нельзя.

Тем не менее, поскольку игра легально велась даже при Дворе, картеж молчаливо допускался как неизбежное зло. Нужно, пожалуй, отметить, что Екатерина II, допустившая карты в придворном обиходе, сделала это лишь для того, чтобы доставлять вечерами развлечение своим придворным и иностранным дипломатам – обычным участникам дворцовых приемов; за картами она нередко и вела наиболее щекотливые переговоры. Точно так же недолюбливали карточные игры Александр I и Николай I, а Павел I, кажется, не играл вовсе.

Отметим также, что косо смотрели и на игры в лото, и особенно домино, которое было даже запрещено, как азартная игра.

Карточные игры того времени делились на азартные, коммерческие и домашние. Азартные игры, в которых главное было – везение, судьба (например, банк) законом преследовались особенно строго. Поэтому обычно в азартные игры играли не в гостиных, а в кабинете хозяина, куда дамы не появлялись. Для предупреждения шулерства банкомет и понтеры каждый пользовались своей колодой карт, а после каждой талии карты сбрасывались под стол и вскрывались новые колоды, так что расход на карты был значительным. Именно в банк, допускавший удвоение и учетверение ставок (для обозначения такого шага загибался один или два угла выставляемой карты), и проигрывались целые состояния. Разумеется, атмосфера в такой игре царила самая напряженная, посторонних разговоров не велось и слышались только отрывистые восклицания игроков.

Напротив, коммерческие игры (вист, винт, бостон) требовали сосредоточенности и спокойствий. Именно для этих сложных игр, требовавших расчета ходов, и употреблялось зеленое сукно, на котором мелками велась запись; после окончания роббера запись стиралась щеточками. В эти игры играли немолодые чиновные люди, почтенные старички и старушки. Во время коммерческих игр можно было вести спокойные светские разговоры, не теряя, однако, нити игры. Но это было и несложно, поскольку правила светского приличия требовали необременительных для ума бесед на легкие, доступные даже дамам темы. Ставки были небольшими, но игры – длительными, так что проигрыш мог достигать рублей двадцати пяти и даже пятидесяти.

Наконец, домашние игры (мушка, горка) были веселыми, к ним можно было приставать в ходе игры или выходить из нее, во время игры много смеялись, дурачились, тем более, что ставки были мизерными, например, по четверти копейки или, много, по копейке, так что проиграть здесь можно было максимум рубля три. В эти веселые и несложные игры играла и молодежь, и старики.

Вообще же в первую половину ХГХ в. карточная игра приобрела характер подлинной эпидемии в светском обществе, особенно в 1810 1830 х гг.; затем, к середине века накал страстей стал спадать и во второй половине столетия игра в карты перестала играть такую видную роль в дворянской жизни, переместившись в лакейскую, а в начале XX в. даже в крестьянскую избу. К концу века многие даже стали считать игру в карты занятием неприличным, недостойным.

Наряду с карточными играми основной формой публичной жизни были балы. Характера подлинной эпидемии балы достигли накануне Отечественной войны 1812 г. «Последние дни зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы. Балы, вечера, званые обеды, гулянья и спектакли сменялись без передышки. Все дни недели были разобраны – четверги у гр. Льва Кир. Разумовского, пятницы – у Степ. Степ. Апраксина, воскресенья – у Архаровых и т.д., иные дни были разобраны дважды, а в иных домах принимали каждый день и молодой человек успевал в один вечер попасть на два бала», – писал знаток истории старой русской культуры, дореволюционный историк Гершензон (24, с. 31 32). Более того, в сожженной и разоренной французами Москве, среди горести утрат и беспокойства за бывших в походах близких, Москва продолжала веселиться пуще прежнего. «Волкова в письме к Ланской от 4 января 1815 г. перечисляет свои выезды за текущую неделю: в субботу танцевали до пяти часов утра у Оболенских, в понедельник – до трех у Голицына, в четверг предстоит костюмированный бал у Рябининой, в субботу – вечер у Оболенских, в воскресенье званы к гр. Толстому на завтрак, после которого будут танцы, а вечером в тот же день придется плясать у Ф. Голицына» (24, с. 59). Так что мы можем составить себе подлинное представление о господствующих интересах и умственном развитии дворянского общества по этим двум основным занятиям светского человека: если не играть и не танцевать, то чем же еще заниматься? Примечательно, что будущие декабристы, погруженные в мысли об общественном благе, нарочито манкировали балами и карточной игрой и являлись на балы, не снимая шпаг (при оружии танцевать было невозможно и его оставляли в передней).

Вполне понятно, что в богатом доме непременно должна была иметься обширная танцевальная зала. Всю меблировку в ней составляли ряды стульев вдоль стен для отдыха танцующих молодых дам и девиц и постоянного местопребывания их маменек и тетушек. Зала обычно имела под потолком низенькие антресоли для маленького оркестра.

Необходимо пояснить, что танцы эти были не столь уж безобидными. Танцевальная зала ярко освещалась несколькими десятками, а большая – и сотнями свечей с их открытым пламенем. От этого в зале было очень жарко, а если учесть, что бал длился несколько часов и включал и быстрые танцы, например, мазурку, веселый котильон и тому подобное (вальс считался не слишком приличным, поскольку кавалер должен был обнимать даму), то танцующим было чрезвычайно жарко; недаром веер был непременной принадлежностью дамы. Открывались окна (зимой!), лакеи разносили блюдечки с мороженым, охлажденные крюшоны, оранжад, оршад и лимонад и замороженное шампанское. После бала даму, одетую в легкое декольтированное платье, под которым был только корсет и тонкие батистовые панталоны, ожидала промороженная за долгие часы стояния на улице карета, везшая ее иной раз на другой конец города. Накинутая на плечи шуба или ротонда помогали мало, особенно если учесть, что обувь была самая легкая – атласные туфельки на тонких чулках. Итог – горячка, а если выздоровление состоится то, вероятнее всего, бич той эпохи – чахотка. Волкова, письмо которой упоминалось выше, от постоянных балов «заметно похудела», а в феврале она пишет: «В нынешнем году многие поплатились за танцы. Бедная кн. Каховская опасно больна. У нас умирает маленькая гр. Бобринская вследствие простуды, схваченной ею на бале» (24, с. 60). Простудившись на балу, умерла и мать князя П.А. Кропоткина.

Давно уже общим местом у нас стали рассуждения о том, что в старой России была очень высокая смертность среди простого народа, потому де, что крестьяне не могли пригласить врача. Дворянство в значительной своей части хотя и могло пригласить врачей, например, графы Бобринские, считавшиеся в числе богатейших людей, да что толку? Что толку, если эти врачи лечили людей, например, от «гнилой горячки», заворачивая больных в мокрые простыни или сажая в корыто со льдом. СТ. Аксаков («Багров внук») в раннем детстве полтора года проболел нераспознанной врачами болезни: «Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и, наконец, залечили почти до смерти, доведя до совершенного ослабления пищеварительные органы» (3, с. 290). Только самоотверженность матери и, может быть, время и природа спасли его от гибели («Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть»). Но это был конец XVIII в. и Уфа. А вот Москва, уже 1832 год: у богатого помещика и видного чиновника, университетского питомца М.А. Дмитриева умерла уже вторая жена оттого, что у нее «молоко бросилось в ногу»( у первой жены, умершей в Симбирске через месяц после родов, от испуга также «бросилось молоко»). Дмитриев пишет: «Ее лечил... Михаила Вильмович Рихтер... Об искусстве медиков судить трудно: дело закрытое... Но в этом случае было другое дело. Он оказался и медик неискусный, и человек был ветреный, занимавшийся во время своих посещений не столько болезнию, сколько болтовней о тогдашних политических происшествиях. Кто их узнает без горького опыта! Этого я узнал, но поздно. Он ошибся в болезни» (31, с. 354). В. 1837 г. вновь вспыхнула болезнь у самого мемуариста, ревматизм, и он пролежал в Симбирске 10 месяцев. «Что я вытерпел в эту болезнь от симбирских медиков, это невообразимо и стоит, чтобы узнало об этом потомство... Меня лечили один за другим четыре медика: два штаб лекаря – Рудольф и Баршацкой, лекарь Типяков и, наконец, доктор Рючи. Замучили меня и они, и аптеки, и ни один не сделал ни малейшей пользы... Аптеки же были таковы, что один раз я принимал, в продолжение десяти дней, одно лекарство, стоящее по осьми рублей ассигнациями за склянку, которое, однако, не производило ожидаемого действия. А в это время лечили меня уже не они, а хороший медик, о котором скажу после. Наконец открылось, что из аптеки отпускали не тот роб, который был мне прописан, а другой, который был изготовлен у них в некотором количестве для другого больного» (31, с. 374 375). В том же году у мемуариста умер его дядя, известный поэт, сенатор и бывший министр юстиции И.И. Дмитриев. «Он был совершенно здоров и выезжал. В день своей болезни он обедал дома, и умеренно; но кушанья за столом были тяжелые. После обеда, одевшись довольно тепло, он пошел садить акацию... Тут он почувствовал дрожь; под конец впал в беспамятство. Четыре доктора навещали его, но не могли осилить болезни, и через три дня его не стало» (31, с. 381). Вот как все было просто: покушал, тепло оделся, пошел, почувствовал дрожь, впал в беспамятство, умер в три дня, несмотря на визиты четырех докторов, которые, очевидно, даже не поняли, отчего произошла смерть. Дмитриев недаром говорит об «искусных» и «неискусных» лекарях: в ту пору медицины как науки еще не существовало, врачи лечили наугад и на ощупь, не зная, что лечат и чем лечить, и их действия были сродни искусству, а скорее – магии. Недаром их нередко звали – «морильщики». Казалось бы, уж царская семья, окруженная сонмом врачей, была гарантирована от таких неприятностей. Но в 1865 г. умер двадцати двух лет наследник престола(!) Цесаревич Николай Александрович; умер от чахотки, ударившись ранее грудью о камень при падении с лошади. В 1895 г. умер от чахотки двадцатилетний Великий князь Алексей Михайлович, в 1899 г. от той же болезни скончался двадцати восьми лет Великий князь Георгий Александрович. Смертность среди дворянства, в том числе и богатого, и чиновного, была ужасающей, особенно детская и женская (при родах и от чахотки); хотя статистики никакой не велось, судя по воспоминаниям, умирало от трети до половины дворянских детей, а в иных семьях и намного больше. Например, поэт Я.П. Полонский сообщает, что у его бабушки, одной из незаконных дочерей графа Разумовского, «было восемнадцать человек детей, но большая часть из них умерла от оспы» и осталось 2 сына и 5 дочерей (66, с. 279). У бабушки П.И. Бартенева было 22 человека детей, из которых достигли зрелого возраста 2 сына и 4 дочери (5, с. 48). Педагог второй половины XIX в., дочь богатого смоленского помещика, Е.Н. Водовозова писала: «Можно было удивляться тому, что из нашей громадной семьи умерло лишь четверо детей в первые годы своей жизни, и только холера сразу сократила число ее членов более чем наполовину: в других же помещичьих семьях множество детей умирало и без холеры. И теперь существует громадная смертность детей в первые годы их жизни, но в ту отдаленную эпоху их умирало несравненно больше. Я знавала немало многочисленных семей среди дворян, и лишь незначительный процент детей достигал совершеннолетия. Иначе и быть не могло: в то время среди помещиков совершенно отсутствовали какие бы то ни было понятия о гигиене и физическом уходе за детьми. Форточек даже и в зажиточных помещичьих домах не существовало, и спертый воздух комнат зимой очищался только топкой печей. Детям приходилось дышать испорченным воздухом большую часть года, так как в то время никто не имел понятия о том, что ежедневное гулянье на чистом воздухе – необходимое условие правильного их физического развития. Под спальни детей даже богатые помещики назначали наиболее темные и невзрачные комнаты, в которых уже ничего нельзя было устроить для взрослых членов семьи... Духота в детских была невыразимая: всех маленьких детей старались поместить обыкновенно в одной двух комнатах, и тут же вместе с ними на лежанке, сундуках или просто на полу, подкинув под себя что попало из своего хлама, спали мамки, няньки, горничные» (16, с. 123 124).

Однако вернемся от этой печальной темы на веселый бал. Он нимало не был похож ни на современные дискотеки, ни на прежние танцульки. Организован он был по определенным правилам. Начинался бал в XVIII в. менуэтом, а в XIX столетии – польским, более известным нам, как полонез, – торжественным шествием под музыку, когда пары проходили всю анфиладу комнат. Открывал полонез самый почетный гость в паре с хозяйкой, за ними следовали хозяин с самой старшей по положению мужа гостьей. На балах в присутствии Императора он сам открывал полонез в паре с хозяйкой, а на придворных балах и в общественных собраниях (Дворянском собрании, Английском клубе и прочее) – со старшей по положению мужа гостьей; если на балу присутствовала Императрица, она шла в первой паре с хозяином дома или старшим по положению кавалером, например, старшиной дипломатического корпуса, а Император шел во второй паре. Затем обычно следовал вальс, потом мазурка, а за мазуркой мог следовать контрданс или кадриль, где по правилам могли танцевать лишь 4 пары; дамы сидели, ожидая своей очереди, а кавалеры стояли за спинками их стульев. Впоследствии контрданс стали танцевать все гости разом, для чего и выстраивались в две колонны. Если позволяло помещение, контрданс заканчивался галопом, в котором танцующие вихрем мчались через все комнаты. Обычно бал заканчивался котильоном, танцем игрой со множеством туров, вынуждавшим танцующих ожидать своей очереди на стульях. Мог быть и иной набор и порядок танцев. Например, сестра Н.В. Станкевича вспоминает: «В те времена еще танцевали охотно гросфатер и экосез, танец, который любили протанцевать и старики, вспоминая свою юность.

Пары танцующих гросфатер проходили через весь дом со смехом и шумом, шагая под ускоренный темп музыки. Пускаясь в экосез, спешили выстроиться в два ряда, и пара за парой пролетали посередине; тут не отставали и старики...» (104, с. 392).

Порядок бала, то есть последовательность танцев, определялся распорядителем бала, избранным хозяйкой, и указывался на маленьких карточках, вручавшихся каждой даме при входе. Равным образом регулировался и порядок приглашений. Кавалеры заранее приглашали дам на тот или иной танец, что фиксировалось дамами в карнете, маленькой изящной записной книжечке, висевшей с золоченым карандашиком на цепочке на кушаке, вырезе платья или на запястье: ведь сбой мог привести и к дуэли кавалеров соперников. Маменьки и тетушки внимательно следили, с кем танцует питомица и сколько раз: если кавалер пользовался дурной репутацией, то следовал выговор, а три танца, исполненные с одной дамой, накладывали на кавалера очень серьезные обязательства, и если в дальнейшем за таким подозрительным постоянством не следовало предложение руки и сердца, это накладывало на даму в глазах света пятно.

Непременной принадлежностью бала были букеты цветов: при котильоне некоторые фигуры требовали выбора «качества», определявшегося цветом. Букетики эти закреплялись на вырезе платья или у кушака.

Так что бал был отнюдь не шуткой.

Помимо обычных балов и танцевальных вечеров (отличавшихся меньшим сбором гостей), устраивались столь же грандиозные костюмированные балы, маскарады. Для них нередко специально шились в высшей степени роскошные, усыпанные бриллиантами костюмы турок, маркиз, арапов и так далее. Впрочем, дамы могли являться в маскарад в простом домино, широком глухом платье, и в маске, а кавалеры – только в маске. Маскарады отличались большей свободой нравов, так что скрывавшиеся под масками дамы могли интриговать кавалеров, то есть попросту заигрывать с ними. Свобода простиралась настолько, что на придворных маскарадах дамы могли интриговать Императора, разумеется, появлявшегося здесь без маски.

Иногда маскарады принимали вид грандиозных спектаклей. Так, в 1814 г. в Позняковском театре в Москве в складчину устроен был силами светских дам аллегорический спектакль в честь победы над Наполеоном, для чего A.M. Пушкиным была написана специальная пьеса «Храм бессмертия», где роль России исполняла молодая жена князя П.А. Вяземского, вся в бриллиантах и золоте, а Славу, венчающую бюст Императора – четырнадцатилетняя Бахметьева; платье Вяземской стоило 2 000 рублей, да бриллиантов было тысяч на 600. После пьесы, разумеется, следовал бал и ужин; танцевали до четырех часов утра (24, с. 50). В 1824 г. в той же Москве графиню Бобринскую известили письмом, написанным по итальянски, что якобы, прослышав о ее гостеприимстве, ее хотят посетить и развлечь около 100 человек цыган, солдат, актеров, прибывших из за границы. Бал, для которого графиня приказала приготовить все необходимое, открылся появлением лавочки пирожника с чучелом мальчика продавца, наполненной конфектами, пирожными, ликерами. За нею следовали кадриль из французских солдат и женщин, группа русских крестьян и крестьянок, маркиз и маркиза времен Людовика XIV, маркитант с ослом, кадриль из паломников и паломниц, извозчик с санями и прочие. Каждая группа исполняла особую арию и танцевала танцы своей страны. Это шествие затянулось с 10 часов до полуночи, затем опять таки последовал бал и танцевали до 6 часов утра. Присутствовало около 150 человек. (24, с. 86).

Подобного рода мероприятия меньшего масштаба назывались живыми картинами. Одетые в изящные полупрозрачные платья или легкие туники молодые дамы и девицы застывали перед зрителями в сложных группах, символизировавших какое либо историческое событие или мифологическую сцену, зрители же должны были разгадать ее. Живые картины позволяли продемонстрировать в весьма рискованном туалете достоинства фигуры, принимая при этом наиболее выгодные позы.

Устраивались, наконец, и просто любительские спектакли, в которых единственно и дозволялось участвовать представителям дворянских, иногда аристократических фамилий. Равным образом устраивались концерты, где выступали или светские люди, или нарочито приглашенные иностранные и русские музыканты и певцы; иногда такие концерты устраивались в благотворительных целях специально для небогатых профессиональных артистов, например, иностранцев, попавших в трудное положение. Например, И.М. Корсакова в Москве устроила в своем доме концерт слепому скрипачу Рудерсдорфу, а потом поселившейся у нее певице Бургонди; мест в зале было 125, а билеты раздавались самой хозяйкой, «кому по золотому, кому по 10 рублей, глядя по людям» (24, с. 68 69). Такие концерты для дворянства были единственной возможностью продемонстрировать свои таланты: выступление на профессиональной сиене покрыло бы фамилию несмываемым позором и в тех редчайших случаях, когда люди из общества рисковали выйти на публичную сцену, они должны были скрываться под псевдонимом. СТ. Аксаков, обладавший артистическим чутьем и великолепно декламировавший, вспоминал, что жена М.И. Кутузова, видевшая его на любительской сцене, «изъявила мне искреннее сожаление, что я дворянин, что такой талант, уже много обработанный, не получит дальнейшего развития на сцене публичной» (4, с. 287).

После бала непременно следовал ужин, для чего в приличном доме и существовала огромная столовая, вмещавшая десятки людей.

В столовой вдоль всей комнаты стоял предлинный стол »сороконожка» с двумя рядами стульев. Как определенному ритуалу подчинялись балы, так существовали и правила размещения людей за столом. На «верхнем», то есть противоположном входу конце стола, во главе его, сидели хозяин и хозяйка, по правую и левую руку от которых размещались наиболее почетные гости. Далее гости рассаживались «по убывающей»: каждый знал свое место, знал, после кого и перед кем ему садиться. Это был довольно щекотливый вопрос, иногда вызывавший неудовольствия. На «нижнем» конце, возле входа, сидели лица с самым низким статусом; например, когда за общий стол с определенного возраста допускались дети, они сидели I на нижнем конце вместе со своими гувернерами, гувернантками, боннами и учителями.

При входе в столовую по сторонам двери стояли два больших стола, один с закусками (разного вида икра, сыры, соленья, рыба) и хлебом, другой с водками. Еще раз напомню, что в ту пору пили как «очищенную», так и, гораздо чаше, перегнанную на почках, травах, цветах и кореньях водку, что считалось и более вкусным, и более полезным для здоровья: длительные и сытные обеды требовали предварительной подготовки. Они пили водки (пенник, полугар, третное, четвертное вино, наконец, самую дешевую сивуху, плохо очищенную от сивушных масел и потому «сивую», белесоватую, и перегар – практически отходы от винокурения), а мы пьем водку, налитую «из одной бочки», несмотря на пестроту наклеек, зависящих исключительно от фантазии изготовителей, а не от качества. Крепость старых водок была различна, пока по рекомендации Д.И. Менделеева при введении винной монополии не установили единый 40 градусный стандарт. Например, полугар назывался так,, потому что при измерении его крепости (это мог сделать в торговом заведении любой покупатель) выгорала ровно половина его объема. Интересно, сколько спирта выгорит из современной водки? Однако, при высокой крепости водок, ценилась в то время не она (третное, разбавленное на треть, и особенно четвертное вино, называвшееся в народе сладкой водочкой или бабьим вином, были слабыми), а качество, «питкость», мягкость водки.

Итак, мужчины перед обедом подходили к столам и, выбрав какую либо закуску, выпивали одну, много две рюмки водки из многочисленных небольших графинчиков. Выставлять водку в штофах и бутылках считалось верхом неприличия. Более водки в приличном обществе не пили, поскольку на стол выставлялись виноградные вина, а вставать из за стола хотя бы вполупьяна при дамах считалось очень неприличным. За каждым стулом стоял лакей с салфеткой на руке, который должен был сбоку, не мешая обедающим, бесшумно менять тарелки и подливать вина. Благо, дворни держали помногу. Блюда чередовались в строгом порядке: мясо (жаркое, ростбиф, дичь) – рыба, с промежутками между ними, ентреме, чтобы отбить во рту вкус предыдущего блюда; на ентреме подавали сыры, спаржу, артишоки и другие нейтральные блюда. Соответственно блюдам и пились вина того) или иного сорта, принцип же был – с мясом красное вино, с рыбой белое, шампанское же пилось при любых блюдах. Был и еще один принцип, отличный от нашего: мы выпиваем и закусываем, они ели и запивали, что и не позволяло напиться допьяна.

Впрочем, нужно упомянуть еще об одном правиле: блюдами гостей обносили лакеи, начиная с верхнего конца, так что нижнему концу доставались наименее лакомые куски, а какого либо блюда могло и не хватить. Мало того, лакеи, тонко чувствовавшие субординацию, не слишком уважаемого гостя, если народу было много, а пиши не хватало, могли «обнести» каким либо лакомым блюдом, то есть пройти мимо.

Само собой разумеется, что в богатом доме про всех гостей хватало и тарелок, и приборов, исключительно серебряных, поскольку железо сохраняет вкус разрезаемой пиши, а это могло испортить вкус следующего блюда: все это были большие гурманы! Соответственно предполагаемым блюдам к каждому куверту ставилось и соответствующее количество разных бокалов и стаканчиков: вина также не полагалось мешать, так, как в бокале не должно было оставаться даже запаха предыдущего вина. Все столовое белье туго крахмалилось, салфетки, серебряные или фарфоровые кольца к ним, фарфор, хрусталь, серебро помечались родовым гербом или монограммой хозяев. Стол оформлялся в определенном порядке: по четырем углам стояли четыре вазы с фруктами одного вида, а в центре – большая ваза с фруктовым ассорти. Ставились также вазы с цветами. Естественно, что на столе в потребном количестве стояли бутылочные и рюмочные передачи – особой формы серебряные сосуды, в которых то вино, которое полагалось пить охлажденным, находилось во льду, а то, которое полагалось пить подогретым, оставалось подогретым, равно как и соответствующие рюмки и бокалы. Предварительно подогревались и тарелки.

Экие затейники были эти большие баре!

Надобно бы отметить, что в XVIII в. иные вельможи, чванившиеся своим богатством, отправляли вместе с гостями и те приборы и посуду вместе с недоеденными фруктами. В XIX в. тот обычай повывелся, да и средств уже тех не было, да, пожалуй, гости могли бы и обидеться. Впрочем, А.А. Игнатьев, s юности подвизавшийся при Дворе в качестве камер пажа, пишет, что после придворных ужинов и в конце XIX в. гости расхватывали фрукты и конфеты с царского стола, набивая ими треуголки и каски (37, с. 30). Трудно сказать, насколько можно этому верить: еще в ту пору всех Игнатьевых считали большими лгунишками, а А.А. Игнатьев, отрабатывавший в сталинском СССР свое далеко не пролетарское прошлое (граф, генеральский сын, гвардейский офицер, военный атташе в скандинавских странах, а затем во Франции) и многолетнюю эмиграцию, особенно мог стараться приврать.

После окончания обеда мужчины отправлялись в кабинет хозяина пить кофе с ликерами и курить, а дамы – в будуар хозяйки также пить кофе... с ликерами.

Помимо званых обедов и ужинов, устраивался званый чай, на котором гостей было намного меньше, отчего он нередко имел место в малой гостиной или малой столовой. Чай разливала хозяйка, а у вдовцов – старшая дочь. У верхнего конца стола, где она сидела, ставился столик с самоваром, заварным чайником и большой серебряной или фарфоровой полоскательницей, а на столе расставлялись чайные приборы, сахарницы, варенья, сухари, баранки, калачи, масло. Первая чашка чая подавалась гостям лакеями, затем они удалялись и опустевшие чашки передавались хозяйке для споласкивания (опивок в чашке не должно оставаться) и наливания новой порции детьми хозяев или молодыми людьми.

Совершенно понятно, что такие постоянные балы, маскарады, вечера, обеды и ужины не могли оставить своего следа даже на самых крупных состояниях. Например, князь А.Н. Голицын, якобы ежедневно отпускавший своим кучерам шампанское и зажигавший трубки гостей крупными ассигнациями, промотал тысячи ревизских душ и, доживая в старости на пенсию, положенную ему племянниками, князьями Гагариными, умер в нищете на руках наемных слуг (24, с. 82).

Столовая непременно соединялась с небольшой буфетной, где хранились столовое белье, серебро, фарфор и хрусталь, и находившейся на попечении буфетчика. Сюда из отдаленной кухни (мы говорили, что она могла находиться во дворе) лакеи доставляли блюда, а буфетчик, разрезавший и разливавший их, распоряжался подачей на стол.

Апартаменты большого дома могли дополняться еще несколькими гостиными комнатами. Например, во многих домах была диванная – комната для отдыха и спокойных бесед, в которой вдоль стен стояли снабженные множеством подушек кожаные диваны в виде широких низких подиумов из трех положенных друг на друга тюфяков, набитых шерстью. Здесь же могло быть 2 3 небольших столика, кресла и мягкие стулья. Такие комнаты и для личного использования, и для приемов носили разные названия, например, «угольная», то есть расположенная в углу дома и освещенная окнами в двух смежных стенах, боскетная, обильно украшенная зеленью и со стенами, расписанными орнаментом в виде вьющихся растений, и тому подобное. Например: «Мы миновали сиреневую гостиную, наполненную мебелью еще Елизаветинских дней, отразились в высоком простеночном зеркале, с улыбкой проводил нас взглядом бронзовый золоченый амур, опершийся на такие же часы, и мы оказались в небольшой, но весьма уютной комнате; вдоль двух ее стен, в виде буквы Г, тянулся сплошной зеленый диван... – Диванная с... – произнес приказчик...» (55, с. 35).

Все парадные помещения находились обычно с уличного или дворового фасада, были высоки и хорошо освещались большими окнами. «Двенадцать комнат барского этажа, вспоминает П.П. Семенов Тян Шанский, – были высоки и просторны; зала, служившая для балов и банкетов во время приезда многочисленных гостей, имела 18 аршин длины и 12 ширины. Во всех приемных комнатах и спальнях полы были дубовые, паркетные. Роскошные двери были из полированной березы» (84, с. 415). В семнадцатикомнатном городском доме графов Олсуфьевых на Девичьем Поле в Москве в анфиладу комнат входили: «...Красная комната, в которой стоял огромный диван красного дерева стиля 40 х годов с зеленой обивкой... Рядом была большая длинная комната в 2 света, библиотека со шкафами из красного дерева, где было не менее 2 х или даже 3 х тысяч книг, огромное количество которых были книги 18 го и даже 17 го столетия, большей частью французские. Затем шла большая голубая гостиная в три окна в 2 света с 4 мя портретами наших предков Голицыных и Нарышкиных, Левицкого и Боровиковского... Голубая гостиная была в стиле Louis XVI с орнаментом серым по темно синему фону и расписным потолком. Двери в этих парадных комнатах также были в том же стиле, белые с светло зелеными рамками... Из гостиной была как продолжение анфилады спальня папа и мама и вправо большой зал с тремя стеклянными дверьми на террасу в сад и также в 2 света. Из этого зала, одного из самых больших в Москве, было 3 двери – одна направо в кабинет мама..., другая дверь вела в буфет и на антресоли с правой стороны дома, с другой стороны, в коридор и также антресоли левой стороны дома» (46, с. 253 254). Этой роскоши казалось недостаточно: «В Париже папа купил замечательно красивый штоф в стиле Людовика 16 го для обивки всей мебели голубой гостиной, зимой он собирался жениться и весь дом хотел обновить» (46, с. 260). После перемены обстановки в доме, казавшемся слишком бедным для молодой жены, мемуаристка, вернувшись из длительной поездки, «...Была поражена тогда красотой и громадностью нашего дома. Первое, на что я обратила внимание, это что в библиотеке уже не были закрыты шкапы красного дерева с книгами. Мама сняла все дверцы, и книги были все на виду, и какая их была масса! В гостиной меня поразила красота розовой обивки на белых стульях и креслах, а в столовой коллекция семейных портретов, где они раньше были, не знаю, но такого множества я не ожидала... Между ними стояли бюсты князей Голицыных, а в углах большие мраморные статуи, привезенные еще дедушкой из Италии... И потом меня поразила масса цветов и на окнах и в углах комнат, а в гостиной чудные кокосовые пальмы до потолка и камелии и азалии в полном цвету. Александра Григорьевна устроила свой кабинет в большой спальне рядом с гостиной, ее комната была разделена пополам большой кретоновой драпировкой. Ее кабинет или гостиная, стены которой были с фресками 18 го века в стиле Людовика 16 го, была настоящий музей. Там была и мебель, которую при нашествии французов в 12 м году чуть было не сожгли, но которую кое как починили по приказу маршала Davou...». (46, с. 268). Роскошью отличались не только дома столичной знати. В поместье вологодского помещика A.M. Межакова была мебель, купленная в Петербурге у знаменитого мебельщика Гамбса или сработанная домашним столяром из красного, черного и розового дерева, какой то заезжий итальянец расписывал стены и потолки, из Москвы были привезены «фортупияны» (2, с. 11).

Однако эти огромные особняки, напоминавшие дворцы, были крайне неудобны. Ведь они строились не для жизни в них, а для показа. Князь Е.Н. Трубецкой писал о подмосковной усадьбе своего деда, и посейчас известной Ахтырке: «Как и все старинные усадьбы того времени, она больше была рассчитана на парад, чем на удобство жизни. Удобство, очевидно, приносилось тут в жертву красоте архитектурных линий.

Парадные комнаты – зал, бильярдная, гостиная, кабинет – были великолепны и просторны; но рядом с этим – жилых комнат было мало, и были они частью проходные, низенькие и весьма неудобные. Казалось, простора было много – большой дом, два флигеля, соединенные с большим домом длинными галереями, все это с колоннами ампир и с фамильными гербами на обоих фронтонах большого дома, две кухни в виде отдельных корпусов ампир, которые симметрически фланкировали с двух сторон огромный двор перед парадным подъездом большого дома. И, однако, по ширине размаха этих зданий помещение было сравнительно тесным. Отсутствие жилых комнат в большом доме было почти полное, а флигель с трудом помешал каждый небольшую семью в шесть человек. Когда нас стало девять человек детей, мы с трудом размешались в двух домах: жизнь должна была подчиниться... стилю. Она и в самом деле ему подчинялась» (92, с. 9 10). А.Т. Болотов воспроизводит в своих знаменитых «Записках» реакцию своих семейных на дом в с. Киясовке Тульской губернии, где он должен был поселиться, став управляющим Богородицким имением: «Спутницы мои, увидев дом, от удивления воскликнули: «Э! э! э! какая домина, да в этом и бог знает сколько людей поместить можно». – «Ну! не так то слишком радуйтесь, – сказал я им, – величине его, а посмотрите наперед его внутренность, и тогда верно заговорите вы иное: не таков то он покоен и поместителен внутри, каков велик и хорош кажется снаружи»... Гляжу, идут мои спутницы уже ко мне. «Ну что? – спросил я их. – «Что, батюшка, – отвечали оне мне, – чуть ли ты не правду сказал, что наш дом каков ни мал против этого, но едва ли не спокойнее и не поместительнее! Возможно ли? Ходили, ходили и нигде не нашли ни одной порядочной комнаты. Иные, как конурки, слишком уж малы, а другие, как сараиши, преобширные «« (9, с. 484 485).

Дома богатых и знатных господ нередко имели более или менее обширные библиотеки, одновременно хранившие и какие либо коллекции. Хотя иметь дома библиотеку вовсе не значило пользоваться ею, но зато это представляло человека в лучшем свете: даже тогда и даже в том обществе быть откровенным бездельником считалось не слишком приличным. Отметим, что в некоторых случаях это действительно были огромные, специально подобранные библиотеки, составлением которых занимались специально нанятые образованные люди или же букинисты; такие библиотеки имели составленные специалистами каталоги, иногда даже отпечатанные в типографии. Такой, например, была знаменитая библиотека князя М.А. Голицына, собравшего коллекцию редких старопечатных книг; здесь же, в огромном особняке на Волхонке, помешалась и большая коллекция живописи из 132 картин, в том числе полотна Леонардо да Винчи, Кореджо, Рубенса, и большое собрание предметов декоративно прикладного искусства. У А.Н. Сербина, помещика средней руки из Рязанской губернии, была библиотека, «состоявшая из трех тысяч томов, не считая ежегодно выписываемых журналов. Эта библиотека служила, не модой, не тщеславным украшени