VIII

Осада монастыря затянулась. Белоус, по-видимому, рассчитывал на
переметчиков, которые отворят мятежникам монастырские ворота. Но из этого
ничего не вышло, потому что Гермоген ни днем, ни ночью не знал отдыха и
везде следил сам. Переметчики были переловлены и посажены в тюрьму.
Монашеская братия заразилась энергией Гермогена и мужественно вела оборону.
Приводил всех в отчаяние один келарь Пафнутий, который сидел на запоре у
себя в келье и не внимал никаким увещаниям. Когда начиналась пушечная
пальба, он закрывал голову шубой и так лежал по нескольку часов. Это был
какой-то панический страх.
- Ох, смертынька моя пришла! - бормотал старик, когда кто-нибудь из
иноков старался его бодрить. - Конец мой... тошнехонько...
Даже Гермоген ничего не мог поделать.
Когда наступила очередная служба в соборе, Пафнутий долго не решался
перебежать из своей кельи до церкви. Выходило даже смешно, когда этот
тучный старик, подобрав полы монашеской рясы, жалкою трусцой семенил через
двор. Он вздыхал свободнее, только добравшись до церкви. Инок Гермоген
сердился на старика за его постыдную трусость.
- А ежели меня вот на этом самом месте убьют? - упавшим голосом
объяснял сконфуженный старик.
- Где это?
- А на дворе... Мне это покойная мать Досифея объяснила. Прозорливица
была и очень жалела меня...
- А тебе мать Досифея не сказывала, какой сан ты носишь и какой пример
другим должен подавать?.. Монах от мира отрекся, чего же ему смерти
бояться?.. Только мирян смущаешь да смешишь, отец келарь.
Инок Гермоген не спал сряду несколько ночей и чувствовал себя очень
бодро. Только и отдыху было, что прислонится где-нибудь к стене и, сидя,
вздремнет. Никто не знал, что беспокоило молодого инока, а он мучился про
себя, и сильно мучился, вспоминая раненых и убитых мятежников. Конечно, они
в ослеплении злобы бросались на монастырь не от ума, а все-таки большой
ответ за них придется дать богу. Напрасная христианская кровь
проливается...
Было уже несколько больших приступов, отбитых с уроном у той и другой
стороны. Доставалось больше всего мятежникам. В монастыре первым был убит
молоденький монашек Анфим. Смирный такой был. Пришел в монастырь незадолго
до осады и, несмотря на молодость, пожелал принять иночество. По
происхождению он был из сибирских боярских детей. Стоял он на стене рядом с
Гермогеном, когда прилетела горячая пуля. Без слова повалился Анфим прямо
на руки Гермогену, точно подкошенный. Снес его Гермоген на руках со стены и
положил на снег. И сколь же хорош был молоденький монашек, когда лежал на
снегу мертвый! Лицо какое-то девичье, льняные длинные волосы, на голове
черная монашеская шапочка, весь такой строгий, как воин Христов, и вместе
кроткий, как агнец. Горько плакал инок Гермоген над усопшим братом и со
слезами выкопал ему могилу. Вся братия плакала, когда хоронили Анфима, а
Гермоген больше всех. Очень уж хороший и бесстрашный был монашек... Кругом
стояла густая толпа запершегося в монастыре народа и тоже плакала над
раннею могилкой раба божия Анфима. Это была первая кровь, пролитая на
брани.
- Вот учись, как умирать надо, - заметил Гермоген плакавшему келарю
Пафнутию. - Ты - старик, а боишься...
Немало огорчало инока Гермогена и то, что большинство обвиняло именно
его в пролитии крови. Подъезжавшие к стенам мятежники так и кричали:
- Эй, Гермоген, побойся бога, не проливай напрасной крови... Келарь
Пафнутий давно бы сдал нам монастырь и братия тоже, а ты один упорствуешь.
На твою голову падет кровь на брани убиенных. Бог-то все видит, как ты из
пушек палишь. Волк ты, а не инок.
В ответ на это с монастырской стены сыпалась картечь и летели чугунные
ядра. Не знал страха Гермоген и молча делал свое дело. Но случилось и ему
испугаться. Задрожали у инока руки и ноги, а в глазах пошли красные круги.
Выехал как-то под стену монастырскую сам Белоус на своем гнедом иноходце и
каким-то узелком над головой помахивает. Навел на него пушку Гермоген,
грянул выстрел - трое убито, а Белоус все своим узелком машет.
- Эй, Гермоген, принимай гостинец, - кричал Белоус. - Спасибо скажешь,
святая душа.
Выискался бойкий башкирятин, подскакал к самой стене и бросил на пике
узелок прямо к ногам Гермогена. Все столпились вокруг атаманского подарка.
Почуял беду Гермоген, поднимая узелок. Мягкое что-то завернуто в тряпице, а
сверху привязана записка: "Иноку Гермогену от атамана Белоуса". Развернул
Гермоген узелок, а из него, как змея, выползла черная девичья коса. Побелел
инок, как полотно, и зашатался: он сразу узнал Охонину косу. И стыдно ему
стало, и страшно, и обидно. Да, горько посмеялся вольный атаман над
смиренным иноком. Подняла эта отрезанная девичья коса старое мирское горе,
похороненное под монашескою рясою. Долго стоял Гермоген на одном месте и
ничего не видел и не слышал, что делалось кругом.
Кто-то из приспешников уже донес келарю Пафнутию о случившемся
поругании всей монашествующей братии, и старик, перемогая страх, сам
отправился на стену, чтобы уговорить Гермогена.
- Не Белоус отрезал косу Охоне, а мать Досифея, - рассказывал он. -
Затаил я это самое дело, штобы напрасно не тревожить тебя... Ты тут ни при
чем. Это писчик Терешка да слепец Брехун подучили атамана. Ихнее это дело.
- А где же Охоня? - тихо спросил Гермоген, не поднимая глаз.
- Была в Дивьей обители на затворе, - а сейчас неведомо где.
Больше ни одного слова не проронил инок Гермоген, а только весь
вытянулся, как покойник. Узелок он унес с собой в келью и тут выплакал свое
горе над поруганною девичьей красой. Долго он плакал над ней, целовал, а
потом ночью тайно вырыл могилу и похоронил в ней свое последнее мирское
горе. Больше у него ничего не оставалось.
Опять загудели монастырские пушки, и посыпались чугунные гостинцы на
Дивью обитель. Метко стрелял Гермоген и сбил две пушки у Белоуса.
- Это поминки по Охоне, - смеялся Брехун, подружившийся с
Терешкой-писчиком. - Не поглянулся Гермогену наш-то подарок... А Белоус
ходит темнее ночи.
- Видел он Охоню вдругорядь аль нет?
- И близко не подходит к затвору... Ну, пусть погорюет, а Охони
все-таки не воротит... Уела добра молодца дивья красота.
- И не говорит ничего про нее?
- Ни-ни. Теперь и Арефу на глаза к себе не пущает, а тот и рад. У
дьячихи своей жирует...
Атаман не подавал и виду, что его заботит присутствие Охони. Да и
некогда ему было пустяками заниматься. Осада монастыря затянулась, а тут,
того и гляди, подоспеет помощь из Усторожья. Всего два дня перехода до
монастыря. Сердился Белоус на свое сборное войско, которое могло только
грабить беззащитных, а когда привелось настоящее дело делать, так и нет
никого. Мужики-слобожане тоже были несвычны настоящему ратному делу. Шумят,
галдят, руками машут, мы да мы, а как пошли на приступ - нет их. Пошлет
Гермоген по мятежникам несколько зарядов картечи, и всех точно метлой
выметет. И перебито народу до сотни человек совсем напрасно. Белоус
чувствовал, как начало колебаться к нему доверие всей этой толпы, набранной
с бору да с сосенки. Нужно было торопиться. Гонцы с оренбургской стороны
привозили другие вести: сдавались самые крепкие станицы, и батюшка Петр
Федорыч шел уже тою стороной Урала.
- Надо будет из-за возов с сеном добывать монастырь, - советовал
Брехун. - Лучше этого нет средствия... К самым стенам подкатим воза.
Конечно, Белоус знал это испытанное средство, но приберегал его до
последнего момента. Он придумал с Терешкой другую штуку: пустить попа
Мирона с крестным ходом под монастырь, - по иконам Гермоген не посмеет
палить, ну, тогда и брать монастырь. Задумано, сделано... Но Гермоген
повернул на другое. Крестного хода он не тронул, а пустил картечь на
Служнюю слободу и поджег несколько домов. Народ бросил крестный ход и
пустился спасать свою худобу. Остался один поп Мирон да дьячок Арефа.
- Сдавайтесь! - кричал Мирон своим зычным голосом. - Может, батюшка
Петр Федорыч и помилует!
- Вот ужо придет к нам подмога из Усторожья, так уж тогда мы с тобой
поговорим, оглашенный, - отвечали со стены монахи. - Не от ума ты, поп,
задурил... Никакого батюшки Петра Федорыча нету, а есть только воры и
изменщики. И тебе, Арефа, достанется на орехи за твое воровство.
- Я не своею волей, братие, - смиренно оправдывался Арефа.
Так выдумка и не удалась, а половины Служней слободы как не бывало.
Мужики-слобожане во всем завиняли неистового инока Гермогена, который
недавно еще с ними вместе пил и ел, а тут не пожалел родного гнезда.
Выискались охотники, которые выслеживали Гермогена, когда он показывался на
стене, и стреляли по нем, но инок точно был заколдован.
- Измором возьмем это воронье гнездо, - грозился Брехун. - Народу
заперлось много в монастыре, съедят весь запас, тогда сами выйдут к нам.
Белоус не верил этому. Крепок монастырь, а тут как раз подоспеет
помощь из Усторожья. Он как-то вдруг опустился и начал крепко задумываться.
Сидит у себя и молчит. Ах, сколько передумала эта буйная казацкая
головушка!.. Думала и передумывала, а сердце так огнем и горит. То злоба
его охватит к Охоне, - своими руками задавил бы змею подколодную, - то
жалость такая схватит прямо за сердце, что сам бы задавился. Жизни своей
постылой не рад атаман, а Охоню увидать боится пуще того. Что он ей скажет,
как она ему в глаза посмотрит? Ах, нет, лучше и не думать, а тоска, как
змея лютая, сердце сосет... И день и ночь думает атаман про Охоню и про
свою несчастную судьбу. Мало ли девушек по казачьим станицам, мало ли
красных по уметам, да милой нет... А вот пришла отецкая дочь и заворожила
горячее казацкое сердце. Близко пришлась степная красавица, и оторвать ее
невозможно. Силы нет... А тут еще люди нашептывают. Слышал как-то атаман,
как Брехун и Терешка переговаривались между собою про Охоню, как она сперва
Гермогена подманивала, а потом к воеводе сбежала. Своею волею ушла...
Целовалась и миловалась с старым да корявым, а про казацкую голову
позабыла. Мягко спала, сладко ела-пила, красно одевалась и честь свою
девичью на воеводском дворе оставила. Как вспомнит атаман про воеводу, так
его точно кто ножом в самое сердце ударит. Схватится он за волосы и
застонет... И себя и его погубила Охоня, а взять не с кого. Закроет глаза
атаман и все видит, как старый воевода голубит его Охоню. Вскочит он как
бешеный, метнется по комнате и себя не помнит. Не воротить Охони, не
переломить молодецкого сердца, не износить мертвого горя. Несколько раз
ночью атаман подходил к затвору, брался за дверную скобу - и уходил ни с
чем: не хватало его силы.
Пока думал да передумывал атаман свое горе, из Усторожья прилетел
гонец: идут к Усторожью рейтарские полки, а ден через пять и под монастырем
будут. Вскинулся атаман, закипел и сейчас же назначил приступ с возами.
Надо было добывать монастырь теперь же, не медля, пока помощь не подоспела.
Загудела опять Дивья обитель. Теперь снимали пушки и перевозили их в
Служнюю слободу, против главных монастырских ворот. Сено было заготовлено
раньше. Главный приступ был назначен ночью, чтобы застать монахов врасплох.
Умаялся двухнедельною осадой Гермоген и бродит по монастырю как тень. Не
укрылось от него, как готовили засаду воровские люди. Все он видел и все
понимал. Монастырские пушки незаметно были поставлены поближе к воротам,
чтобы встретить гостей честь честью. Приготовлены были и пищали, и ружья, и
сабли, и камни, и горячая смола. Сам келарь Пафнутий оставил свой бабий
страх и торжественно исповедал и причастил всех мужчин, готовившихся к бою.
Неизвестно, кто жив останется, а кого бог приберет.
А тут и ночь на дворе, настоящая волчья ночь, когда хоть глаза выколи
- ничего не увидишь. Не спит монастырь. Женщины и дети собрались в церкви,
а мужчины у пушек, в бойницах, на башнях. Снежок около ночи начал падать,
значит, теплее будет. Ходит Гермоген по стене и слушает. Тихо в Служней
слободе, только мелькают огоньки, точно волчьи глаза. Слышится изредка
сдержанный конский топот. Но вот грянула первая пушка, и ядро пробило
монастырские ворота. Со стены ответила монастырская пушка, наведенная прямо
на Служнюю слободу. С этого и началась осада. Незаметно в темноте
подкатились воза с сеном к самым стенам, а из-за них невидимые люди
стреляли кверху и лезли по лестницам на стены. На стенах завязалась
рукопашная. Все мятежники надели через левое плечо по белому полотенцу и по
этому знаку отличали своих от чужих. В темноте слышался один громкий голос,
который посылал все вперед, - это был сам атаман. Он скакал на своей лошади
под стеной, а потом бросил лошадь и полез на стену впереди других. Этого
только и ждал Гермоген. Навел он все пищали, и посыпались с лестницы
убитые, а атаманский голос замолк. Служняя слобода опять горела, и зарево
пожара освещало теперь страшную картину. Мало было защитников в монастыре,
притомились все, а некоторые были уже перебиты. Зато не убывал народ под
монастырской стеной, а подходили все новые силы. Ожесточение росло.
Смутилась монашеская братия и другие монастырские вои, но в это время
показался келарь Пафнутий с крестом в руках и стал ободрять смутившихся. Он
стоял посредине двора, и здесь его положило неприятельское ядро.
Окончательно смутился весь народ, но в это время толпа мятежников начала
ломиться в главные ворота, и все бросились туда. Гермоген сам навел большую
пушку, стоявшую во дворе, и приложил фитиль. Грянул страшный выстрел, ядро
пробило ворота и пронеслось в Служнюю слободу, оставив на своем пути до
десятка убитых. Простреленные ядрами ворота еще держались на железных
связях, и их заваливали изнутри бревнами и кирпичами.
Так шайка и не могла взять монастыря, несмотря на отчаянный приступ.
Начало светать, когда мятежники отступили от стен, унося за собой раненых и
убитых. Белоус был контужен в голову и замертво снесен в Дивью обитель. Он
только там пришел в себя и первое, что узнал, это то, что приступ отбит с
большим уроном.
- Надо, атаман, убирать подобру-поздорову пяты, - советовал Терешка. -
Черт с ними, с монахами... Того гляди, из Усторожья нагрянут рейтары и
драгуны.
- Уходи, коли боишься...
- Да я так...
Неудачный приступ навел на всех тяжелое уныние. Белоус велел отступать
по дороге на заводы. Сначала был двинут обоз с запасами, за ним везли
пушки, а после всех следовала пестрая толпа пехарей. Из Служней слободы
многие пристали к шайке. В Дивьей обители оставался один атаман со своею
казачьею сотнею. Белоус точно еще на что-то надеялся и все выжидал. Так
прошло томительно-долгих три дня. Атаман не двигался. Казаки уже начинали
роптать, попрекая его неудачным походом. Сколько людей перебито, сколько
пороху изведено, а толку на волос нет.
Наконец, прилетел гонец с известием, что три рейтарских полка
выступили из Усторожья по дороге к монастырю. Тогда атаман отпустил свою
сотню, сказав, что догонит ее на дороге. С ним остались только Терешка и
Брехун.
- Атаман, смотри, живьем заберут...
- Пусть!..
Рейтары были уже совсем близко, у Калмыцкого брода через Яровую, когда
Белоус, наконец, поднялся. Он сам отправился в затвор и вывел оттуда Охоню.
Она покорно шла за ним. Терешка и Брехун долго смотрели, как атаман шел с
Охоней на гору, которая поднималась сейчас за обителью и вся поросла густым
бором. Через час атаман вернулся, сел на коня и уехал в тот момент, когда
Служнюю слободу с другого конца занимали рейтары. Дивья обитель была
подожжена.
Охоня была найдена зарезанной на горе, в виду Служней слободы.
Инок Гермоген с радостью встретил подмогу, как и вся монашеская
братия. Всех удивило только одно: когда инок Гермоген пошел в церковь, то
на паперти увидел дьячка Арефу, который сидел, закрыв лицо руками, и горько
плакал. Как он попал в монастырь и когда - никто и ничего не мог сказать. А
маэор Мамеев уже хозяйничал в Служней слободе и первым делом связал попа
Мирона.

Послесловие

Главная грозовая туча миновала Яровую и пронеслась по ту сторону
Урала. Скопища Пугачева прошли на Казань, а по всей Яровой шла деятельная
"разборка". В Баламутском заводе неистовствовал вернувшийся с драгунами
Гарусов, в Прокопьевском монастыре чинили суд и расправу игумен Моисей и
маэор Мамеев, а в Усторожье усиленно трудился воевода Полуект Степаныч.
Попорченная административная машина была снова пущена в ход. Собственно
говоря, в руки местной администрации попался один "ровнячок", та безличная
масса, которая была виновата в полном составе, а отдельные лица не имели
самостоятельного значения. Отсюда выработалась и своя система наказания -
"брать десятого". Этого несчастного десятого били кнутом, драли плетьми,
дули батожьем и вообще истязали всяческими средствами доброго старого
времени.
"Головка" бунта ушла на Урал, куда потянула главная масса зачинщиков.
Игумен Моисей особенно жалел, что не удалось захватить таких важных
бунтарей, как Белоус и Брехун. Они ушли целы и невредимы и затерялись в
шайке Пугачева. Из крупных попались только трое: поп Мирон, дьячок Арефа и
писчик Терешка. Они, как важные преступники, были отправлены в Усторожье и
заключены в узилище под судною избою, где раньше уже сидел Арефа вместе с
Белоусом. Воевода Полуект Степаныч хотя и чинил жестокую расправу над
мятежниками, но делал это только по обязанности, а сам рад был уже уйти на
отдых. Он гордился тем, что Усторожье удержалось от общей "шатости" и не
примкнуло к самозванцу.
- Э, пора костям и на покой, - устало говорил воевода. - Будет,
послужил... Да и своих грехов достаточна. Пора о душе подумать...
Воевода даже осуждал игумена Моисея и Гарусова, неистовавших у себя с
неослабною энергией, возмещая свое позорное бегство на чужих спинах.
Служняя слобода давно повинилась, как один человек, "десятый" был наказан
по всей форме, а игумен все выискивал виноватых своими домашними средствами
и одолевал воеводу все новыми просьбами о наказаниях.
Замирившийся край представлял собой печальную картину. Половина
селитьбы пустовала, а оставшиеся в целых жители неохотно шли на старые
пепелища, боясь розысков и жестокой расправы. Особенно пострадала бывшая
монастырская вотчина, несшая на себе тройной гнет дубинщины, заводского ига
и пугачевщины. Пашни оставались непахаными, крестьянское хозяйство везде
рушилось, и бывшие монастырские людишки брели врозь. Немалым злом являлись
разбойничьи шайки, бродившие за Яровой и разорявшие остатки. Это были
осколки разбитых скопищ. У каждой являлся свой атаман, и каждая работала в
свою голову.
Для суда над попом Мироном, дьячком Арефой и писчиком Терешкой
собрались в Усторожье все: и воевода Полуект Степаныч, и игумен Моисей, и
Гарусов, и маэор Мамеев. Долго допрашивали виновных, а Терешку даже пытали.
Связали руки и ноги, продели оглоблю и поджаривали над огнем, как палят
свиней к празднику. Писчик Терешка не вынес этой пытки и "волею божиею
помре", как сказано было в протоколе допроса. Попа Мирона и дьячка Арефу
присудили к пострижению в монастырь.
- Слава богу, - проговорил Арефа, перекрестившись. - Давно бы так-то,
так оно бы лучше. Конечно, жаль дьячихи Домны Степановны, только на што я
ей теперь? Был конь, да уезжен.
Таким образом, все успокоилось.
Игумен Моисей тоже успокоился. Нет худа без добра: во время осады
умерла игуменья Досифея, а потом и вся Дивья обитель сгорела. Когда на
пожарище прибежали слободские мужики и хотели спасать из затвора княжиху,
последняя взбунтовалась в последний раз и не захотела выйти. Она заперлась
изнутри и сгорела живая. По слухам, она давно уже была не в своем уме.
Остался один Прокопьевский монастырь, а в нем засел крепче прежнего игумен
Моисей. Плохо пришлось теперь монастырской братии, изнуряемой египетскими
работами и тяжелыми наказаниями. Особенно донимал игумен инока Гермогена,
которого возненавидел за защиту монастыря. Доставалось и попу Мирону, в
иночестве Мисаилу, и дьячку Арефе, в иночестве Агафангелу. Все трое несли
на себе игуменскую опалу с подобающею кротостью.
Прошло несколько лет.
Одряхлел воевода Полуект Степаныч и просился на покой. Он оставался
последним воеводой, а в других городах были устроены уже ратуши и
магистраты, и управлялись новые люди, бритоусы и табачники. Полуект
Степаныч совсем не понимал новых порядков и скорбел душой. Единственным его
утешением было съездить в Прокопьевский монастырь к игумену Моисею. Все оно
как будто легче на душе... Любил старик покалякать с опальными иноками о
недавней заворохе, особенно с Агафангелом. Бывший дьячок много мог
рассказать о своих злоключениях и всегда заканчивал свою скорбную повесть
слезами о неповинно зарезанной Охоне и дьячихе Домне Степановне,
переехавшей на житье в Усторожье, - она торговала там своими калачами и
квасом в обжорном ряду.
- Все мы грешные люди, - повторял с грустью Полуект Степаныч, качая
своею седою головою. - А на каждом грехов, как на черемухе цвету...
Агафангел иногда начинал заговариваться, приходил в ярость, и его
уводили на послушание в особую келью. Старик повихнулся. Игумен Моисей тоже
начинал сильно задумываться. Не люб ему стал свой монастырь, и задумал он
небывалое, именно, перенести монастырь на новое место, на Калмыцкий брод.
Задумано - сделано. Как ни уговаривали старика, а он поставил на своем.
Небывалая работа закипела. Разбирали каменные монастырские стены, и кирпич
свозили на плотах по Яровой к Калмыцкому броду. После того разобрали кельи,
все хозяйственные пристройки и только оставили до времени один собор,
стоявший на пустыре. В одном месте зорили, а в другом строили. Монахи
выбились из сил на этой новой работе, а игумен Моисей был неумолим и
успокоился только тогда, когда переехал на новое место, в свою новую келью
с толстыми крепостными стенами, железными дверями и железными решетками. К
себе в келью игумен свез всю монастырскую казну и дорогую церковную утварь.
Иноки строили новую церковь и клали новые стены, а игумен Моисей любовался
новым местом, которое не напоминало ему ни о дубинщине, ни о пугачевщине.
Опустел Прокопьевский монастырь, обезлюдела и Служняя слобода.
Монастырские крестьяне были переселены на Калмыцкий брод к новому
монастырю, а за ними потянули и остальные. Но новый монастырь строился
тихо. Своих крестьян оставалось мало, да и монастырская братия поредела, а
новых иноков не прибывало. Все боялись строгого игумена и обегали новый
монастырь.
Лет через пять после пугачевщины под Усторожьем показалась шайка
разбойников. Предводителем был старый пугачевский атаман Белоус. Воровские
люди грабили по дорогам купеческие обозы и наезжали к самому городу.
Говорили, что Белоус часто бывает даже в самом Усторожье. Старый воевода
встрепенулся. Надо было ловить разбойников. Он несколько раз выступал с
поиском, а шайка все уходила прямо из-под носу. Пока воевода гонялся за
разбойниками, они успели напасть на новый монастырь, убили игумена Моисея,
а казну захватили с собой. Это дерзкое убийство утроило энергию Полуекта
Степаныча. Он самолично отправился ловить Белоуса, но это предприятие
закончилось совершенно неожиданно и необычно. Разбойники разбили воеводских
воинских людей, взяли самого Полуекта Степаныча в полон, высекли и
отпустили домой... Так печально кончил последний усторожский воевода.
Сейчас от Прокопьевского монастыря, Дивьей обители и Служней слободы
остались одни пустыри. Только по-прежнему высоко поднимается правый
гористый берег Яровой, где шумел когда-то вековой бор. Теперь торчат одни
пни, а от прежнего осталось одно название: народ называет и сейчас горы
Охониными бровями.

ПРИМЕЧАНИЯ

ОХОНИНЫ БРОВИ

Повесть

Впервые напечатана в журнале "Русская мысль", 1892, Э 8, 9.
Интерес к движению Пугачева на Урале возник у Мамина в семидесятые
годы, когда он был студентом Медико-хирургической академии. В одном из
писем к отцу 1875 г. он просит записывать устные народные рассказы о
пугачевщине на Урале. Писатель строит свою повесть на широком историческом
материале: Зырянов А. Пугачевский бунт в Шадринском уезде и его
окрестностях (Пермский сборник, 1859); Дубровин Н. Пугачев и его сообщники;
статьи Г.Плотникова, печатавшиеся в "Пермских епархиальных ведомостях" за
1869 г. Легко угадываются в повести переиначенные писателем подлинные
названия населенных пунктов: Усторожье - город Шадринск Пермской губернии,
Баламутский завод - Каменский завод, Прокопьевский монастырь - Далматовский
монастырь. Река Яровая в повести - река Исеть, по долине которой проехал
Мамин-Сибиряк в 1890 г. Он доехал до Долматовского монастыря, собирая
материал о восстании монастырских крестьян на Южном Урале в 1762-1764 гг.
(дубинщина), подавленном воинской силой.

С. 157. Беломестный казак - так называли свободных людей из крестьян в
XVIII в., которые несли гарнизонную службу на южной границе Урала. За это
они получали во владение пахотную землю, сенокосные угодья и были
освобождены от податей.
С. 158. Духовные штаты. - Указом 1794 г. "О монастырских штатах" у
монастырей были отобраны населенные крестьянами земли.
С. 159. Второй башкирский бунт - так называлось восстание башкир
1737-1739 гг. под руководством Бепени, Майдара, Тулькучуры (у
Мамина-Сибиряка - Бепени, Майдары, Тулкучуры).
С. 173. Рейтары - солдаты-кавалеристы.
С. 186. ...ратманы да головы объявлены - выборные лица городского
управления. Упразднены повсеместно в 1785 г.
С. 201. Вершник - верховой.
С. 240. Соборне - вместе, всем сбором.

А.Груздев