Часть вторая

I

Целых три дня ехал Арефа до заводов. Степь давно осталась позади, а
впереди уже высились лесистые горы, из которых выбегала бойкая горная река
Яровая. Баламутский завод был построен Гарусовым на монастырской вотчине,
на том самом месте, где когда-то стояла раструсная монастырская мельница.
Монахи давно открыли в горах железную и медную руду по чудским "копаням" и
плавили ее на свою монастырскую потребу в ручных домницах. Гарусов имел
дело с монастырем, скупая монастырский хлеб. При игумене Поликарпе он
арендовал место под мельницей, запрудил Яровую и поставил свой завод. Когда
введены были духовные штаты, у Гарусова очутился громадный заводский
участок на полном праве собственности: устроили это дело ему в Тобольске
его дружки-приказные. Игумен Моисей поэтому питал большую злобу к Гарусову
и считал его одним из главных виновников введения духовных штатов в
Зауралье.
Подъезжая к заводу, Арефа испытывал неприятное чувство: все кругом
было чужое - и горы, и лес, и каменистая заводская дорога. Родные поля и
степной простор оставались далеко назади, и по ним все больше и больше ныло
сердце Арефы.
- Помяни, господи, игумна Моисея и воздай ему сторицей добром за зло!
- вслух молился Арефа. - По его злобе и неистовству не знаю, куда главу
преклонить.
Не доезжая верст десяти до завода, Арефа догнал вершника на мохноногом
и горбоносом киргизе. Вершник одет был совсем по-мужицки: в зипуне, в
сибирских котах и в высокой шляпе, только сидел на седле не по-мужицки.
- Мир дорогой, добрый человек, - поздоровался Арефа, рысцой подъезжая
к вершнику. - Куда бог несет?
- По одной дороге едем, так увидишь.
Лицо у вершника было обветрелое, со следами зимнего озноба на щеках и
на носу, темные волосы по-раскольничьи стрижены в скобу, сам он точно был
выкроен из сыромятной кожи. Всего более удивили Арефу глаза: серые,
большие, смелые, как у ловчего ястреба.
- Откуда путь держишь? - полюбопытствовал вершник в свою очередь.
- А к двоеданам... Значит, к Гарусову на завод. Меня воевода Полуект
Степаныч послал из Усторожья, штобы ущититься у Гарусова от игумна
Моисея... Сам-то я из Служней слободы буду.
- Променял кукушку на ястреба! - засмеялся вершник, поглядывая на
Арефу сбоку. - Хорош твой игумен Моисей, а Гарусов, пожалуй, и того почище
будет...
- Пали и до нас слухи о Гарусове, это точно... Народ заморил на своей
заводской работе. Да мне-то, мил человек, выбирать не из чего: едва ноги
уплел из узилища...
- Хорош и ты... Ну, да Гарусов выколотит из тебя монастырскую-то пыль.
У него это живой рукой...
Обрадовался Арефа живому человеку и разболтался, а вершник все слушал
и посмеивался. Рассказал Арефа о своих монастырских порядках, о лютом
характере игумена Моисея, о дубинщине и духовных штатах и своем сидении в
Усторожье.
- А мне глянется игумен-то, - ответил вершник, - крепкий человек, хоша
бы и не монахом быть... Монастырские-то ваши мужичонки при Поликарпе совсем
измотались, да и монашеская честная братия тоже, а Моисей и взнуздал. Он
правильно, Моисей-то...
- Тебя бы ему отдать в правило, так не то бы запел. От одних шелепов
глаза бы повылезли.
- А Гарусов еще полютей будет... Народ в земляной работе заморил, а
чуть неустойка - без милости казнит. И везде сам поспевает и все видит... А
работа заводская тяжелая: все около огня. Пожалуй, ты и просчитался, што
поехал к двоеданам.
- Двум смертям не бывать, одной - не миновать, - храбрился Арефа. - Не
боюсь я твоего Гарусова, хоша он на мелкие части меня режь... В орде бывал
и из полону цел ушел, а от Гарусова и подавно.
- Не захваливайся, дьячок!
Показался засевший в горах Баламутский завод. Строение было почти все
новое. Издали блеснул заводский пруд, а под ним чернела фабрика. Кругом
завода шла свежая порубь: много свел Гарусов настоящего кондового леса на
свою постройку. У Арефы даже сердце сжалось при виде этой незнакомой для
степного глаза картины. Эх, невеселое место: горы, лес, дым, и сама Яровая
бурлит здесь по-сердитому, точно никак не может вырваться из стеснивших ее
гор.
- Молодец Гарусов! - похвалил вершник, любуясь заводом. - Вон какое
обзаведенье поставил: любо-дорого... Раньше-то пустое место было, а теперь
работа кипит... Эвон, за горой-то, влево, медный рудник у Гарусова, а на
горе железная руда. Сподобишься и ты поробить на Гарусова.
- Ах, штоб тебе пусто было вместе и с Гарусовым!.. Не боюсь я никого,
окромя игумна Моисея...
У самого завода они расстались. Вершник указал, куда ехать Арефе, где
остановиться и где найти самого Гарусова.
Арефа отыскал постоялый, отдохнул, а утром пошел на господский двор,
чтобы объявиться Гарусову. Двор стоял на берегу пруда и был обнесен высоким
тыном, как острог. У ворот стояли заводские пристава и пускали во двор по
допросу: кто, откуда, зачем? У деревянного крыльца толпилась кучка рабочих,
ожидавших выхода самого, и Арефа примкнул к ним. Скоро показался и сам...
Арефа, как глянул, так и обомлел: это был ехавший с ним вершник.
- Што, монастырская крыса, обознал теперь, какой есть Гарусов? -
засмеялся сам и махнул рукой приставам: - Эй, возьмите ворону да посадите
ее в яму, штобы поменьше каркала.
Шесть сильных рук схватили Арефу и поволокли с господского двора, как
цыпленка. Дьячок даже закрыл глаза со страху и только про себя молился
преподобному Прокопию: попал он из огня прямо в полымя. Ах, как попал...
Заводские пристава были почище монастырских служек: руки как железные
клещи. С господского двора они сволокли Арефу в какой-то каменный погреб,
толкнули его и притворили тяжелою железною дверью. Новое помещение было
куда похуже усторожского воеводского узилища.
- А как же дьячиха? - вопил Арефа, царапаясь в железную дверь. - Эй,
вы... дьячиха-то моя как?
Ответа не последовало. Присел Арефа на какой-то обрубок дерева и
"плакаша горько".
Когда он огляделся, то заметил в одной стене черневшее отверстие,
которое вело в следующий такой же подвал. Арефа осторожно заглянул и
прислушался. Ни одного звука. Только издали доносился грохот работавшей
фабрики, стук кричных молотов и лязг железа. Не привык Арефа к заводской
огненной работе, и стало ему тошнее прежнего. Так он и заснул в слезах, как
малый ребенок.
Ранним утром на другой день его разбудили.
- Эй ты, ворона, поднимайся... Айда в контору!
Несмотря на ранний час, Гарусов уже был в конторе. Он успел осмотреть
все ночные работы, побывал на фабрике, съездил на медный рудник. Теперь
распределялись дневные рабочие и ставились новые. Гарусов сидел у
деревянного стола и что-то писал. Арефа встал в толпе других рабочих,
оглядывавших его, как новичка. Народ заводский был все такой дюжий, точно
сшитый из воловьей кожи. Монастырский дьячок походил на курицу среди этих
богатырей.
- Тарас Григорьич, ослобони... - повторял какой-то испитой мужик с
взлохмаченной головой. - Изнеможили мы у тебя на твоей заводской работе.
- А уговор забыл? - заревел на него Гарусов, ударив кулаком по столу.
- Задатки любите брать, а?.. Да с кем ты разговариваешь-то, челдон?
- Последняя лошаденка пала, - не унимался мужик. - Какой я тебе теперь
работный человек?.. На твоей работе последнего живота решился... А дома
ребятенки мал мала меньше остались.
Другие рабочие представляли свои резоны, а Гарусов свирепел все
больше, так что лицо у него покраснело, на шее надулись толстые жилы и даже
глаза налились кровью. С наемными всегда была возня. Это не то, что свои
заводские: вечно жалуются, вечно бунтуют, а потом разбегутся. Для острастки
в другой раз и наказал бы, как теперь, да толку из этого не будет. Завидев
монастырского дьячка, Гарусов захотел на нем сорвать расходившееся сердце.
- Ну-ка, ты, кутья, иди сюда... На какую ты работу поступить хочешь? В
монастыре-то вас сладко кормят, спите вволю, а у меня, поди, не поглянется.
Што делать: то умеешь, чертова кукла?
- А все умею, - без запинки ответил Арефа. - И церковную службу могу
управить, и пашню спашу, и дровишек нарублю...
- Да ты повернись, монастырская ворона... Дай поглядеть на тебя с
разных сторон. Нечего сказать, хорош гусь!
Дьячок повернулся при общем смехе и не понимал, для чего это нужно.
- Хлеб есть даром - вот и всей твоей работы, - решил Гарусов и
прибавил, обратившись к стоявшему около приказчику: - Сведи его на фабрику
до поставь, где потеплее. Пусть разомнется для первого раза...
Все переглянулись. Куда этакому цыпленку в огненную работу? На верную
смерть посылал Гарусов ледащего дьячка.
- А насчет харчей как? - спрашивал Арефа. - Со вчерашнего дни маковой
росинки не бывало во рту... Окромя того, у меня кобыла. Последний живот со
двора...
- Ты у меня поговори!..
Приказчик уже вытолкнул дьячка из конторы и по дороге дал ему здоровую
затрещину, так что у бедняги в ушах зазвенело. Арефа, умудренный опытом,
перенес эту обиду молча. Ему всегда доставалось за язык, а дьячиха Домна
Степановна не раз даже колачивала его, и пребольно колачивала. Мысль о
дьячихе постоянно его преследовала, как было и теперь. Что-то она
поделывает без него, мил-сердечный друг?
Приказчик довел Арефу до фабрики и передал с рук на руки какому-то
надзирателю.
- Вот какого орла зацепил, - объяснил он, презрительно указывая на
своего подневольника. - На подтопку годится.
Надзиратель, суровый старик с окладистою седою бородой, как-то сбоку
взглянул на дьячка и только покачал головой. Куда этакую птицу
упоместить?.. Приказчик объяснил, как Тарас Григорьевич наказывал
поступить.
- Будет тепло, - решил надзиратель.
Фабрика занимала большой квадрат под плотиной, которой была запружена
Яровая. Ближе всего к плотине стояли две доменных печи, в которых плавили
железную руду. Средину двора занимали два кирпичных корпуса, кузницы,
листокатальная и слесарная, а дальний конец был застроен амбарами и
складами. Вся фабрика огораживалась деревянным бревенчатым тыном. Ворота
были одни, и у них всегда стоял свой заводский караул. Надзиратель повел
Арефу в кричный корпус и приставил к одной из печей, в которых нагревались
железные полосы для проковки. Рабочие в кожаных фартуках встретили нового
товарища довольно равнодушно.
- Вот тут будешь работать, - сказал надзиратель, передавая Арефу
уставщику. - Смотри, не ленись.
Работа в кричной показалась Арефе с непривычки настоящим адом. Огонь,
искры, грохот, лязг железа, оглушительный стук двадцати тяжелых молотов.
Собственно, ему работа досталась не особенно тяжелая, да и Арефа был
гораздо сильнее, чем мог показаться. Он свободно управлялся с двухпудовой
крицей, только очень уж жарило от раскаленной печи. Двое подмастерьев
указали ему, как "сажать" крицу в печь, как ее накаливать добела, как
вынимать из огня и подавать мастеру к молоту. Последнее было хуже всего:
раскаленная крица жгла руки, лицо, сыпались искры и вообще доставалось
трудно. Недаром кричные мастера ходили с такими красными, запеченными
лицами. Все были такие худые, точно они высохли на своей огненной работе.
- Ну, поворачивай, дьячок! - покрикивал на нового рабочего мастер.
Арефа старался, обливаясь потом. После второй "садки" у него отнялись
руки, заломило спину, а в глазах заходили красные круги.
"Ох, смертынька моя приходит, - подумал Арефа с унынием. - Погинула
напрасно православная душа..."
Его главным образом огорчало то, что все рабочие были
раскольники-двоеданы. Они косились на его подрясник и две косицы. Уставщик
тоже был двоедан. Он похаживал по фабрике с правилом в руках и зорко
поглядывал на работу: чтоб и ковали скоро и чтоб изъяну не было. Налетит
сам - всем достанется.
Но тут же Арефа заметил, что есть что-то такое, чего он не знает и что
всех занимает. В другое время ему не дали бы прохода, а теперь почти не
замечали, - всякому было до себя. Заметил это Арефа по тем отрывочным
разговорам, какими перекидывались рабочие под грохот работавших молотов,
когда уставщики отходили. О чем они переговаривались, Арефа не мог понять.
Чаще всего повторялись слова: "батюшка" и "змей". Но, видимо, вся фабрика
была занята какою-то одной мыслью, носившеюся в воздухе, и ее не могла
заглушить никакая огненная работа.
Когда работа кончилась, Арефа шатался на ногах, как пьяный. Ему нужно
было идти вместе с другими в особую казарму. Но он сначала прошел в
господскую конюшню и разыскал свою кобылу: это было единственное родное
живое существо, которое напоминало ему и Служнюю слободу, и свой домишко, и
всю дьячковскую худобу. Арефа обнимал кобылу и обливал слезами. Он тут бы и
ночевать остался, если бы конюхи не выгнали его. В казарме ждала Арефу
новая неприятность: рабочие уже поужинали и полегли спать, а двери казармы
были заперты на замок. Около казармы всю ночь ходил караул.
- Ты это где пропадал? - накинулся на Арефу пристав. - Порядков не
знаешь... Смотри у меня: всю душу вытрясу.
- А ты не больно аркайся! - рассердился дьячок, изнемогавший от
усталости и еще больше от горя. - Я слободской человек, иду, куда хочу...
Над своими изневаживайтесь.
За такие поносные слова пристав ударил Арефу, а потом втолкнул в
казарму, где было и темно и душно, как в тюрьме. Около стен шли сплошные
деревянные нары, и на них сплошь лежали тела. Арефа только здесь облегченно
вздохнул, потому что вольные рабочие были набраны Гарусовым по деревням, и
тут много было крестьян из бывших монастырских вотчин. Все-таки свои,
православные, а не двоеданы. Одним словом, свой, крещеный народ. Только не
было ни одной души из своей Служней слободы.
- Поснедать бы... - проговорил Арефа, приглядываясь к темноте.
- Видно, уже завтра поешь, мил человек, - ответил голос из темноты.
Арефа только вздохнул и прилег на свободное место поближе к дверям.
Что же, сам виноват, а будет день - будет и хлеб. От усталости у него
слипались глаза. Теперь он даже плакать не мог. Умереть бы поскорее... Все
равно один конец. Кругом было тихо. Все намаялись на день и рады были
месту. Арефа сейчас же задремал, но проснулся от тихого шепота.
- Объявился наш батюшка... Будет нам муку мученическую принимать от
Гарусова. Слышь, по казачьим уметам на Яике царская воля прошла... Набегали
башкиришки и сказывали.
- Давно об этом молва-то идет... Пора. Занищал народ вконец, хоть
одинова надо дыхнуть, а батюшка на выручку хрестьянам идет. И до нас
дойдет... Увидит нашу маету и вырешит всех. Двоеданы, слышь, засылку уже
делали на Яик, да ни с чем выворотилась засылка: повременить казаки
наказывали.
Опять тишина, опять Арефа дремлет и опять слышит сквозь сон:
- А как же, сказывают, батюшка-то двоеданским крестом молится?
Што-нибудь да не так. Нам, хрестьянам, это, пожалуй, и не рука.

II

Гарусов провел скверную ночь. Накануне он узнал о "засылке" своих
рабочих к казакам. Это его взбесило. Скверно было то, что затеяли эту
"засылку" свои же заводские рабочие, а не деревенские. Старик рвал и метал,
а взять было не с кого. Конечно, он мог бы разыскать виноватых и примерно
их наказать, но лиха беда в том, что он сам начинал побаиваться. А что,
ежели и в самом деле казачишки подымутся, да пристанут к ним воровские люди
со всех сторон, да башкиришки, да слобожане с заводскими? Это будет почище
монастырской дубинщины, от которой игумен Моисей еле жив ушел. Так думал и
передумывал Гарусов, и, как ни думал, все выходило плохо. Ни игумен Моисей,
ни воевода Чушкин ничего не понимали, потому что надеялись - один на свои
каменные монастырские стены, а другой на воинскую опору. Вот Баламутские
заводы открыты на все четыре стороны, и не на что было надеяться, а
поднимутся свои же работники и приколют. Работа тяжелая, народ непривычный
- только ждут случая.
Жил Гарусов в деревянном одноэтажном доме, выстроенном из кондового
леса. В низеньких комнатах и зиму и лето было натоплено, как в бане. Жена с
детьми занимала две задние комнаты, а Гарусов четыре остальные, то есть в
них помещалась и контора, и касса, и четыре заводских писчика, подводивших
заводские книги. Строгий был человек Гарусов, и весь дом походил на тюрьму,
в которой без его ведома никто не смел дохнуть. Особенно доставалось
старухе жене, женщине простой, всего боявшейся, а пуще всего своего мужа.
Она вышла замуж еще в то время, когда Гарусов был простым гуртовщиком и
гонял из степи баранов. Как говорила стоустая молва, он и жить пошел с
того, что зарезал в степи какого-то богатого киргиза. Он сейчас же бросил
свои гурты, высмотрел угодливое местечко в верховьях Яровой, арендовал его
у монастыря и поставил первую домну. Дело быстро пошло в ход, благо в
чугуне и железе везде была нужда, а тут руды сколько хочешь, лесу тоже,
воды тоже. Лет через пять присмотрел Гарусов медную руду и завел новый
промысел, который оправдал себя лучше железного. Все горе выходило из-за
рабочих. Ядро заводского населения сложилось из беглых с других уральских
горных заводов, а к ним пристали "расейские" выходцы, бежавшие с Поволжья,
с Керженца, с Беломорья. Почти все уральские заводчики были раскольники, и
население всех заводов складывалось приблизительно одинаково. Но дело росло
быстро, а своих рук не хватало. Приходилось набирать рабочих со стороны, а
это для Гарусова было нож острый. Во-первых, кругом складывались
православные села и деревни, а во-вторых, народ был непривычный к огненной
работе. Вербовались рабочие задатками, причем получалась неуловимая кабала.
Гарусов изучил это еще в степи, где опутывал задатками киргизов и калмыков.
Не один раз слободские бунтовали, и Гарусову приходилось усмирять их при
помощи воинской команды, высылаемой на подмогу из Усторожья
доброхотом-воеводой, с которым у Гарусова были свои дела.
Так дело шло не один десяток лет. Гарусов все богател, и чем делался
богаче, тем сильнее его охватывала жадность. Рабочих он буквально морил на
тяжелой горной работе и не знал пощады ослушникам, которых казнил самым
жестоким образом: батожья, кнут, застенок - все шло в ход.
Слухи о занимавшейся смуте на Яике подняли в душе Гарусова
воспоминания о прошлых заводских бунтах. Долго ли до греха: народ дикий,
рад случаю... Всю ночь он промучился и поднялся на ноги чем свет. Приказчик
уже ждал в конторе.
- Ну, что нового? - спросил Гарусов.
- Нового, слава богу, ничего нет, Тарас Григорьич... Стороной я
кое-што вызнал. А между прочим, пустяки болтают разные бродяги... Не надо
им давать веры...
- Ну, это уж я знаю... А бродягам я покажу...
Приказчик сразу увидел, что Гарусов ступил левой ногой, и молчал,
выжидая приказаний. Старик прошелся несколько раз по конторе, посмотрел в
окно на двор, зевнул и нахмурился. Дома он ходил на мужицкий лад, в одной
рубахе и босиком. Да и по своим делам тоже разъезжал мужичком. Летом
одевался в кафтан, а зимой в простой полушубок. Любил Гарусов и помудрить в
другой раз. Пристанет к какому-нибудь обозу на дороге и попросит довезти
даром или разыграет комедию где-нибудь на постоялом дворе. Все знали эти
выходки богатея-заводчика и все-таки попадались впросак, а Гарусов этим
путем вызнавал все, что ему нужно было и чего он не мог бы узнать ни за
какие деньги. Главное, он умел неожиданно являться там, где его совсем не
ждали, и наводил на всех страх. Да и дома никто не знал, что у него на уме
и куда он собирается. Услужливая молва говорила, что Гарусов знается с
нечистым и может зараз в нескольких местах объявляться.
Накинув заплатанный кафтанишко, Гарусов отправился сначала на фабрику.
Приказчик едва поспевал за ним, - очень уж легок был старик на ногу.
Дорогой он несколько раз встряхивал головой, что не сулило добра. Скверная
примета, которую все знали. С фабрики выходила ночная смена, когда они
подошли к воротам. Рабочие шарахнулись, когда завидели грозного старика, но
он прошел мимо, никого не тронув. Но не успел он пройти ворота, как сторож
за его спиной махнул шестом, - условленный знак для всех рабочих. Гарусов
оглянулся как раз в этот момент, и сторож обомлел.
- В подвал! - коротко сказал Гарусов. - Там ему покажут, как надо
палками-то размахивать!
Повторять приказание было не нужно, и сторож моментально исчез.
Гарусов окончательно нахмурился. Ему сегодня казалось все как-то не так, и
он только встряхивал головой. Ах, никому нельзя верить: все продадут ни за
грош, продадут да еще ногой придавят. Черною тучею прошел Гарусов по своим
фабрикам и только мельком вглядывался в некоторых рабочих, которые казались
ему особенно подозрительными. Но придраться решительно было не к чему:
работа шла на отличку, точно назло. Завидев работавшего у горна Арефу,
Гарусов остановился, тряхнул головой и точно обронил роковое слово:
- В медную гору...
Арефа даже побелел весь, когда услыхал роковой приказ. Работа в медном
руднике являлась своего рода домашней каторгой, и туда посылали только за
особые вины.
- Ты у меня узнаешь, как у каменного попа едят железные просвиры, -
проговорил Гарусов безмолвствовавшему несчастному дьячку.
Арефа что-то хотел сказать в свое оправдание, хотел взмолиться
истошным голосом и пасть в ноги, но заводские пристава уже волокли его
прямо в кузницу, где сейчас же были надеты на него железные "поручни" и
"поножни" и заклепаны. Так отправляли всех в медную гору... Дьячок только в
кузнице немного опомнился и понял, что Гарусов принял его за "шпына", то
есть за подосланного игуменом Моисеем шпиона, а его жалобы на игумена - за
прелестные речи, чтобы отвести глаза. Гарусов, несомненно, стороной уже
знал о поносных словах, которые говорились рабочими, его же двоеданами, и
завинил дьячка, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать сердце.
Повезли Арефу в медный рудник, нимало не медля, под строгим надзором,
как разбойника. Старик сидел в телеге и громко молился "иже о Христе
юродивому Прокопию", спасавшему его от стольких бед.
- Не от себя лютует Тарас Григорьич, а по дьявольскому наущению, как и
игумен Моисей, - выкрикивал Арефа. - Не сердитую я на ихнюю темноту и
ослепление... Воздай им, господи, добром за зло, а мои худые слезы видит
один Прокопий преподобный.
- Закаркала ворона, - ворчали на дьячка провожатые, давая ему
подзатыльники.
И здоровенные эти двоеданы, а руки - как железные. Арефа думал, что и
жив не доедет до рудника. Помолчит-помолчит и опять давай молиться вслух, а
двоеданы давай колотить его. Остановят лошадь, снимут его с телеги и бьют,
пока Арефа кричит и выкликает на все голоса. Совсем озверел заводский
народ... Положат потом Арефу замертво на телегу и сами же начнут
жаловаться:
- Замаялись мы с тобой, воронье пугало!.. Из сил выбились... Замолчи,
окаянный!
- По слепоте вашей приемлю раны...
- Ты опять разговаривать, шпын?
Провожатые удивлялись только одному, что очень уж живуч дьячок, -
такой маленький да дохлый, а ничего ему не делается. Привезли они его на
рудник пласт пластом и долго жаловались смотрителю, что замучил их дьячок
дорогой, а теперь вот притворился, накинул на себя черную немочь и только
глазами моргает.
Медный рудник спрятался совсем в горах, на лесном безлюдье. Руда была
найдена в "отбочине", на левом берегу Яровой, которая здесь выбивалась из
гор маленькой речкой. Обрадовалось сердце Арефы, когда он увидел родную
реку, которая отсюда скатывалась под самый Прокопьевский монастырь и дальше
в "орду". Рудничное строение облегло отбочину горбатыми крышами. Стояли
одни казармы, такая же контора-казарма и ряд шахт. Весь берег Яровой был
завален пустою породой, которую добывали из шахт, - свежедобытая земля так
и желтела. Рабочих было мало видно: все в шахте. А наверху копошились одни
откатчики да отвальщики. И казармы здесь были устроены по-тюремному - из
толстых бревен, с крохотными оконцами, едва руку просунуть, с толстыми
дверями и высоким тыном кругом. Смотритель даже не взглянул на нового
рабочего, а только мотнул головой, чтобы сволокли его в казарму, пока
"оклемается". Видал он таких представленных...
Опять Арефа очутился в узилище, - это было четвертое по счету. Томился
он в затворе монастырском у игумена Моисея, потом сидел в Усторожье у
воеводы Полуекта Степаныча, потом на Баламутском заводе, а теперь попал в
рудниковую тюрьму. И все напрасно... Любя господь наказует, и нужно любя
терпеть. Очень уж больно дорогой двоеданы проклятые колотили: места живого
не оставили. Прилег Арефа на соломку, сотворил молитву и восплакал. Лежит,
молится и плачет.
- Ты это о чем, человече? - послышался голос из темноты.
Арефа думал, что он один, и испугался. В тюрьме было совершенно темно,
и он ничего не мог разглядеть.
- Кто жив человек? - спросил он, обрадовавшись в следующий момент
живому человечьему голосу.
- А ты кто?
- Я по злобе игумена Моисея... Да ты иди поближе, зачем спрятался?
В ответ грянула тяжелая железная цепь и послышался стон. Арефа понял
все и ощупью пошел на этот стон. В самом углу к стене был прикован на цепь
какой-то мужик. Он лежал на гнилой соломе и не мог подняться. Он и говорил
плохо. Присел около него Арефа, ощупал больного и только покачал головой: в
чем душа держится. Левая рука вывернута в плече, правая нога плеть плетью,
а спина, как решето.
- Из бегунов я, - тяжело шептал несчастный. - Три раза из рудника
убегал, ну, и попал в лапы приставам. Чуть душу не вытрясли...
- Плохо твое дело, милаш! - жалел дьячок, потряхивая своими железами.
- Кабы сила-мочь, так я бы травкой тебя попользовал. Есть такие в степи
пользительные травки от убоя, от раны, ото всякой лихой болести... Да вот
под руками ничего нет.
- Тошнехонько мне... под сердце подкатывает... Прибрал бы
господь-батюшка поскорее, а то моченьки не стало... Я из слободских, из
Черного Яру... женишка осталась, ребятенки... вся худоба... к ним урваться
хотел, а меня в горах и пымали...
- Не из двоедан, значит? - обрадовался Арефа.
- Православный... От дубинщины бежал из-под самого монастыря, да в
лапы к Гарусову и попал. Все одно помирать: в медной горе али здесь на
цепи... Живым и ты не уйдешь. В горе-то к тачке на цепь прикуют... Может,
ты счастливее меня будешь... вырвешься как ни на есть отседова... так в
Черном Яру повидай мою-то женишку... скажи ей поклончик... а ребятенки...
ну, на миру сиротами вырастут: сирота растет - миру работник.
- Как тебя звать-то, милаш?
- Трофимом... В Черном Яру скажут...
Дольше больной говорить не мог, охваченный тяжелым забытьем. Он начал
бредить, метался и все поминал свою жену... Арефу даже слеза прошибла, а
помочь нечем. Он оборвал полу своего дьячковского подрясника, помочил ее в
воде и обвязал ею горячую голову больного. Тот на мгновенье приходил в себя
и начинал неистово ругать Гарусова.
- Погоди, отольются медведю коровьи слезы!.. Будет ему кровь нашу
пить... по колен в нашей крови ходить... Вот побегут казаки с Яика да орда
из степи подвалит, по камушку все заводы разнесут. Я-то не доживу, а ты
увидишь, как тряхнут заводами, и монастырем, и Усторожьем. К казакам и
заводчина пристанет и наши крестьяне... Огонь... дым...
Арефа просидел над больным целый день и громко молился. Под утро
Трофим как будто стишал, а потом попросил воды. Арефа подал ему деревянную
чашку, но не нужно было уже ни воды, ни лекарств...
- Помяни, господи, новопреставленного раба твоего Трофима, - молился
Арефа, стоя на коленях... - Прости ему вольные и невольные прегрешения,
вся, яже содеял ведением и неведением, яже словом, яже помышлением.
Затем он проговорил молитву на исход души и благословил усопшего
узника, в мире раба божьего Трофима, а потом громко наизусть принялся
читать заупокойный канон о единоумершем. Службу церковную он знал наизусть,
потому что по-печатному разбирал с грехом пополам, за что много претерпел и
от своего попа Мирона, и от покойного игумена Поликарпа.
Рудниковые пристава нашли дьячка у покойника и еще раз обругали его, а
затем поволокли в медную гору, в наряд. Упало дьячковское сердце, когда его
посадили в большую деревянную бадью и начали опускать в шахту. Он со страху
закрыл глаза и громко читал канон преподобному Прокопию: точно сама земля
разверзлась и поглощала его грешное дьячковское тело черной пастью. Где-то
гудела вода, скрипели насосы, и бадья летела все вниз со своей живою
добычей. Но вот в глубине мелькнул живой огонек, и взыграло дьячковское
сердце: жив господь, и жив дьячок Арефа. По дороге попалась другая бадья,
которая шла наверх с рудой. Но вот и дно шахты. Бадья остановилась. Двое
рабочих поддержали ее и помогли дьячку вылезти.
- Трофим приказал долго жить, братцы, - сказал Арефа. - Под утро
кончился, сердяга...
Рудниковые молча сняли шапки и молча перекрестились. Они с удивлением
разглядывали дьячка.
- Да ты откелева взялся-то, мил человек?
- А я из монастырской слободы, яже в Сибирстей стране, у
Прокопьевского монастыря... По злобе игумна Моисея...
Его поволокли куда-то в боковую шахту, и там кузнец расковал его...
Все равно отсюда не убежишь, а работать в железах неспособно. Возблагодарил
Арефа бога, что опять мог двигать руками и ногами, а его уже повели в
наряд. Идти пришлось по темной боковой шахте, укрепленной лиственничными
плахами. Везде сочилась вода и пахло прелым деревом. Так привели его в
забой, где добывали медную руду кайлами и ломами. Работа, пожалуй, и
нетрудная, кабы не глухой воздух. Да и жарко при этом... С дьячка катился
пот градом, когда он проработал первую смену.

III