VII

Воевода Полуект Степаныч остался в монастыре, чтобы вынести
"послушание" на глазах у игумена. Утром на другой день его разбудил келарь
Пафнутий.
- Вставай, Полуект Степаныч... Игумен уж тебя ждет во дворе.
- О господи, господи! - взмолился усторожский воевода, соображая
предстоящий позор. - И до чего я дожил?
- Оболокайся, воевода. Игумен у нас не больно-то любит ждать, а то еще
на поклоны поставит.
Нечего делать, пришлось подниматься ни свет ни заря, и старый воевода
невольно вспомнил свое Усторожье, где спал вволю и никого не боялся. Келарь
принес с собой затрапезный кафтанишко и помог его надеть.
- Ну вот, теперь совсем, - повторял келарь, оглядывая воеводу в новом
наряде.
- А ты чему обрадовался, долгогривый? - обозлился воевода. - Вот
возьму да и не пойду...
- Воеводушка, не кобенься ты ради Христа, - уговаривал испугавшийся
келарь. - И тебе и мне достанется...
Приземистый, курносый, рябой и плешивый черный поп Пафнутий был общим
любимцем и в монастыре, и в обители, и в Служней слободе, потому что имел
веселый нрав и с каждым умел обойтись. Попу Мирону он приходился сродни, и
они часто вместе "угобжались от вина и елея". Угнетенные игуменом шли за
утешением к черному попу Пафнутию, у которого для каждого находилось
ласковое словечко.
- А ежели народ пойдет в церковь да меня увидит в затрапезном-то
одеянии? - спрашивал воевода уже в дверях.
- Никто не увидит, воеводушка... будний день сегодня, кому в монастырь
идти, окромя своих же монастырских?
- Достаточно и монастырских.
Игумен гулял в саду, когда пришел воевода.
- Вот тебе метелка, - сурово проговорил игумен, показывая на стоявшую
в уголке метлу. - Я пойду к заутрене, а ты тут все прибери. Да, смотри, не
ленись... У меня из алтаря все будет видно.
Сказал и ушел, а воевода остался с метлой в руке. Огляделся он кругом
- никого, слава богу, нет. Монахи уже прошли в церковь. И принялся Полуект
Степаныч за свою работу, только метелка свистит. Из церкви монашеское пенье
несется, и легко стало у воеводы на душе: что же, привел господь в
монастырских служках поработать... Метет Полуект Степаныч и слышит за собой
легкие знакомые шаги. Оглянулся, а это Дарья Никитишна идет в церковь,
идет, а сама и глаза опустила, будто ничего не замечает. Опять горько стало
воеводе... Присел он на лавочке и пригорюнился.
- Эй, чего расселся, ленивый раб?
Это крикнул игумен в свое окошечко из алтаря.
Опять работает воевода, даже вспотел с непривычки, а присесть боится.
Спасибо, пришел на выручку высокий рыжий монах и молча взял метелку.
Воевода взглянул на него и сразу узнал вчерашнего ставленника, - издали
страшный такой, а глаза добрые, как у младенца.
- Эге, да это тебя вчера... тово? - обрадовался воевода.
- Видно, меня...
Плохая была воеводская работа, и новый монашек показал ему, как надо
было по-настоящему делать. Потом повел он воеводу в оранжерею и там показал
все. Славный такой монашек, и воевода про себя даже пожалел его.
- Трудно тебе будет в монастыре, Гермоген?
- И в миру не легко... По крайности здесь одному богу послужу, а на
миру больше маммоне служат да своему лакомству. И игумен у нас строгий, не
даст поблажки.
Воевода проработал в саду вплоть до обеда, пока игумен не послал за
ним.
- Ну, и умаял ты меня, владыка, - ворчал Полуект Степаныч. - Пожалуй,
не обрадуешься твоему-то послушанию... Хоть бы ворота в монастырь велел
запереть, а то даве гляжу, моя Дарья Никитишна идет. Страм...
- Ты у меня поговори... Не хочешь на хлебе да на воде неделю высидеть?
А то и похуже будет: наших монастырских шелепов отведаешь...
Не стерпел обиды Полуект Степаныч и обругал игумена по своему
воеводскому обычаю, а игумен запер его в своей келье, положил ключ себе в
карман и ушел к вечерне. Тут уж зло-горе взяло воеводу, и начал он ломиться
в дверь и лаять игумена неподобными словами, пока не выбился из сил. А
игумен воротился из церкви и спрашивает через дверь:
- Будешь еще борзость свою показывать да лаять меня?
- Ох, владыка, прости ты меня, многогрешного! Не я тебя лаял, а
напущено на меня проклятым дьячком...
- Не заговаривай зубов: поумней тебя найдутся.
Тяжело достался первый день монастырского послушания усторожскому
воеводе, а впереди еще целых шесть дней, - на неделю зарок положен
игуменом. Всплакался Полуект Степаныч, а своя воля снята...
Другой день послушания как будто был полегче: в каларне пришлось с
братией постные монастырские щи варить да кашу. Все же не на виду у всех и
не с метлой. Третий день воевода провел на скотном дворе, - тоже ничего.
Добрая скотинка у игумена Моисея, кормная и береженая. На четвертый день
Полуект Степаныч звонил на колокольне, и это ему больше всего понравилось:
никто его не видит, а ему всех видно. Любовался он и рекой Яровой, и
Служнею слободою, и Дивьею обителью и с тоской глядел на дорогу в свое
Усторожье. Ох, убраться бы поскорее из монастыря домой... Будет,
напринимался всего. Но не так думал игумен Моисей и приготовил еще
испытание воеводе: поставил его вратарем. Тут уж не увернешься: у всех на
виду, как глаз во лбу.
"Уж постой, игуменушко, перетерплю я у тебя все, да и ты меня
попомнишь! - думал про себя воевода, низко кланяясь проходившим в ворота
богомольцам. - Дай только ослобониться".
"Лаять" игумена в глаза Полуект Степаныч не смел, а то и в самом деле
монастырских шелепов отведаешь, как дьячок Арефа.
Стоит воевода у ворот и горюет, а у ворот толкутся нищие, да калеки,
да убогие, кто с чашкой, кто с пригоршней. Ближе всех к новому вратарю
сидит с деревянною чашкою на коленях лысый слепой старик, сидит и
наговаривает:
- Попал сокол в воронье гнездо... Забыл свою повадку соколиную и
закаркал по-вороньему. А красная пташка, вострый глазок, сидит в
бревенчатой клетке, сидит да горюет по ясном соколе... Не рука соколу
прыгать по-воробьиному, а красной пташке убиваться по нем...
- Ты это што бормочешь-то? - удивился Полуект Степаныч, прислушиваясь.
- Я-то бормочу, а другой послушает... У слепого язык вместо глаз:
старую хлеб-соль видит. А вот зачем зрячие слепнями ходят?
Этими словами слепой старик точно придавил вратаря. Полуект Степаныч
узнал его: это был тот самый Брехун, который сидел на одной цепи с дьячком
Арефой. Это открытие испугало воеводу, да и речи неподобные болтает слепой
бродяга. А сердце так и захолонуло, точно кто схватил его рукой... По каком
ясном соколе убивается красная пташка?.. Боялся догадаться старый воевода,
боялся поверить своим ушам...
- Завтра по вечеру красная пташка вылетит, а за ней взмоет ясен
сокол... Тут и болтовне конец, а я глазами послушал, ушами поглядел, да
сижу-посижу, ничего не знаю.
В руке Брехуна звякнули два серебряных рубля. Он поднялся, взял свою
чашку, длинную палку и пошел к Служней слободе, а воевода стоял, смотрел
ему вслед и чувствовал, как перед ним ходенем ходит вся Служняя слобода,
Яровая, и лес за Яровой, и горы. И страшно ему и радостно... Проводив
глазами слепца, Полуект Степаныч припомнил обещания дьячка Арефы
относительно приворота. Вот оно когда сказалось! Захолонуло на душе у
воеводы: погибал он окончательно... Теперь прощай и воеводша, и грозный
игумен Моисей, и монастырское послушание, и нескверное воеводское житие.
Красные круги заходили в глазах у Полуекта Степаныча.
К вечеру воевода исчез из монастыря. Забегала монастырская братия,
разыскивая по всем монастырским щелям живую пропажу, сбегали в Служнюю
слободу к попу Мирону, - воевода как в воду канул. Главное дело, как
объявить об этом случае игумену? Братия перекорялась, кому идти первому, и
все подталкивали друг друга, а свою голову под игуменский гнев никому не
хотелось подставлять. Вызвался только один новый ставленник Гермоген.
- Я пойду объявлюсь, братие, - говорил он со смирением.
- Захотел на конюшню, видно, попасть, брат Гермоген? Не знаешь ты
игумна, каков он под сердитую руку...
- А уж што бог даст, - повторял Гермоген.
Братию вывел из затруднения келарь Пафнутий, который вечером вернулся
от всенощной из Дивьей обители. Старик пришел в одном подряснике и без
клобука. Случалось это с ним, когда он в Служней слободе у попа Мирона
"ослабевал" дня на три, а теперь келарь был чист, как стеклышко. Обступила
его монашеская братия и немало дивилась случившейся оказии.
- Да куда у тебя одеяние-то девалось, отец честной?
- Не знаю, - хмуро отвечал келарь. - После вечерни зашел проведать
игуменью Досифею, ну, и снял рясу и клобук: зело жарко было. Посидел малое
время, собрался домой, - нет моей ряски и клобука. Уж искали-искали, всю
обитель вверх ногами поставили, а пропажи не нашли.
Благоуветливые иноки только качали головами и в свою очередь
рассказали, как из монастыря пропал воевода, которого тоже никак не могли
найти. Теперь уж совсем на глаза не показывайся игумену: разнесет он в
крохи благоуветливую монашескую братию, да и обительских сестер тоже. Тужат
монахи, а у святых ворот слепой Брехун ведет переговоры со
служкой-вратарем.
- Вот, служка, нашел я находку, - говорил Брехун, подавая монашескую
рясу и клобук. - Не мирского дела одежда, а валяется на дороге. Соблазн бы
пошел на братию, кабы натакался на нее мирской человек, - ну, а я-то,
пожалуй, и помолчу...
- Да как ты нашел, когда ты и видеть не можешь?
- Видеть не вижу, а глаз все-таки есть, - посмеялся Брехун, показывая
свой черемуховый посошок. - Я-то иду, а глаз впереди меня...
Усомнился вратарь в подлинных словах слепца, запер врата и понес
находку в кельи, а там келарь Пафнутий о своем клобуке чуть не плачет.
Сразу узнал он свое одеяние. Кинулись монахи к воротам, а от Брехуна и след
простыл.
- Наваждение! - шептал келарь Пафнутий, разглядывая свой клобук. -
Кому понадобилось?.. А горше всего, ежели игумен Моисей вызнает...
Острамился келарь на старости лет: скажут, в Дивьей обители клобук потерял!
Пока благоуветливые иноки судили да рядили, в Дивьей обители шла
жестокая переборка. Этакого сраму не видно было, как поставлены обительские
стены... Особенно растужилась игуменья Досифея и даже прослезилась: живьем
теперь съест Дивью обитель игумен Моисей.
- Не без того это дело вышло, матушка, што нечистая сила объявилась в
обители, - объясняла сестра-келарша Маремьяна. - Попущение божецкое на
святую обитель...
Всего удивительнее было то, что сестра-вратарь клятвенно уверяла, как
своими глазами видела выходившего в обительские врата келаря Пафнутия, -
два раза он выходил и в первый раз ушел в рясе и в клобуке.
- Дьявольское прещение бысть, - объясняла келарша. - Не мог он два
раза выходить, когда сидел у матушки игуменьи в опочивальне.
Когда первая суматоха прошла, хватились Охони, которой и след простыл.
Все сестры сразу поняли, куда девались ряска и клобук черного попа
Пафнутия: проклятая девка выкрала их из игуменской кельи, нарядилась
монахом, да и вышла из обители, благо темно было.
Это предположение подтвердилось, когда на другой день утром сестры
узнали, как пропал из монастыря воевода Полуект Степаныч и как ночью слепец
Брехун принес монашеское одеяние черного попа Пафнутия.
- Девки-поганки дело, - решила и мать игуменья. - Не инако могло быть,
как через нее. Она, поганка, переиначила себя в честный образ мниха...
То-то, кыргызское отродье, посмеялась над святою обителью. Сорому не
износить теперь...
А слепец Брехун ходил со своим "глазом" по Служней слободе как ни в
чем не бывало. Утром он сидел у монастыря и пел Лазаря, а вечером переходил
к обители, куда благочестивые люди шли к вечерне. Дня через три после
бегства воеводы, ночью, Брехун имел тайное свидание на старой монастырской
мельнице с беломестным казаком Белоусом, который вызвал его туда через
одного нищего.
- Где Охоня? - повторял Белоус, схватив Брехуна за горло. - Ты все
знаешь. Сказывай!..
- Где ей быть, окромя Усторожья?.. Вместе с воеводой Полуектом
Степанычем бежала. Пали слухи, что Полуект-то Степаныч привез девку прямо
на свой воеводский двор и запер ее там, а когда пригнала воеводша домой,
выгнал воеводшу-то. Осатанел старик вконец.
Застонал Белоус от этой весточки, грянулся на землю и плакался, как
ребенок малый.
- Охоня, што ты меня не подождала? - выкрикивал Белоус и грозил
кулаком в сторону Усторожья. - Эх, Охоня, Охоня!.. А с воеводой я еще
переведаюсь. Будет помнить Белоуса... Да и Прокопьевским монастырем
тряхнем!.. Эх, Охонюшка!
Слушал Брехун эти причитанья и радовался: связала бы девка Белоуса по
рукам и ногам, как лесной хмель, а теперь беломестный казак - вольная
птица. Пронесло тучу мороком... Не пропадать казачьей голове из-за девичьей
красы, а утихнет казачье сердце, и казачья буйная голова пригодится. А кто
свел воеводу с Охоней? Кто научил глупую девку, как уйти из обители,
нарядившись монахом? Эх, куда бы им, если б не подвернулся слепец Брехун...
Сказал бы спасибо ему Белоус, когда бы догадался, кто просватал отецкую
дочь Охоню. Ну, семь бед - один ответ, а беломестный казак Белоус цел
останется.
Последним узнал о всем случившемся игумен Моисей и возревновал, яко
скимен. Досталось больше всех келарю Пафнутию, которому в послушание
пришлось звонить на колокольне, где недавно звонил усторожский воевода. Не
успел утишиться игумен, как приехала из Усторожья воеводша Дарья Никитична
и горько плакалась на свою злую беду.
- Видеть меня не хочет Полуект Степаныч... Со свету сживает: обошла
его вконец девка-поганка. Как чирей, теперь сидит и пухнет в моем дому...
Ох, горюшко, игумен, а одна надежда на тебя, как ты изволишь мне быть.
- Прокляну я воеводу - вот тебе и весь мой сказ.
- Да ведь не своею волей грешит-то мой Полуект Степаныч, а напущено на
него проклятым дьячком. Сам мне каялся, когда я везла его к тебе в
монастырь. Я-то в обители пока поживу, у матушки Досифеи, может, и отмолю
моего сердечного друга. Связал его сатана по рукам и ногам.